Маленькое окно старинного дома, который еще строили пленные немцы в сороковых годах, оплывало наледью. Сумерки тонировали узор синевой, проявляя серебристые блики от настольной лампы, которые прозрачными лучами отражались на давно небеленом потолке.
Худая сгорбленная фигура Художника склонилась к большой лупе, закрепленной в штативе, стоящем на большом письменном столе старинной работы.
Критически рассматривая оттиски последнего эстампа, он с досадой отмечал, что уже тридцатые отпечатки были расплывчатыми и нечеткими. Последнее время все труднее стало доставать качественную типографскую краску. Засилье компьютерных принтеров и ризографоф почти начисто вытеснили старую добрую технологию печатного дела, да и старые друзья, через которых он покупал ее, давно разбрелись по жизни, кто куда… Оставалось несколько банок загустевшей и уже утратившей свои качества краски.
Жаль! – пробормотал он вслух.
Действительно было жалко двухмесячной ювелирной граверной работы, которая могла дать только около двадцати качественных печатных листов.
Взяв в руки чурбачок спила самшитового ствола, внимательно рассмотрел черную от краски поверхность гравюры. Тонким острым ножом провел по торцовой плоскости, где еле заметные бороздки складывались в изящно изогнутую миниатюрную женскую фигуру. Тысячи мелких линий, прорезанных штихелем на твердой, как сталь, древесине самшита были плотно забиты засохшей смоляной чернотой краски. Штамп был отработан! Снова проходить каждую черточку штихелем было делом неблагодарным, да и ненужным: Художник с трудом верил, что сможет продать хотя бы пять оттисков своей миниатюры.
Тяжело вздохнув, порывшись в тумбе стола, извлек на свет большой наждачный круг. Постелив старое полотенце, положил плоскость круга под настольную лампу и, придвинув древнее резное кресло, когда-то купленное за бесценок в комиссионном магазине, начал медленно водить штампом по абразивной поверхности, стирая сажу краски, слой древесины и вместе с этим прекрасный обнаженный женский образ…
Ритмичные круговые движения успокаивали и умиротворяли. Ему не жалко было своей работы. Сколько он натворил прекрасного за свою жизнь, и где это все?
Исподволь нахлынули воспоминания: Блестящее окончание художественного факультета пединститута. Предложение остаться на кафедре, которое он с радостью принял. Интересная преподавательская работа. Его молодость и молодое окружение поклонниц, толпами шуршащих по коридорам института. Столько кокетства, столько изящества кругом! Предложение сотрудничать с крупным книжным издательством. Несколько иллюстрированных изданий прокоммунистической литературы. Работа, которую он воспринимал, как ступеньку к свободе, что обуславливало членство в Союзе Художников, которое он и получил, спустя короткое время. И как результат великолепная мастерская в мансарде нового дома, стабильный высокий заработок, возможность организаций выставок, и еще много чего удобного и надежного.
Но тут и возникли разночтения в его мятущейся творческой душе, ютящейся в маленьком тщедушном теле: ханжеское общество требовало глобализма, как в формах, так и в тематике произведений, а его привлекала миниатюра и женская обнаженная натура. Так он и творил, все больше и больше распадаясь на две разные личности. Изображая замордованную колхозницу на тракторе первых лет коллективизации, он тут же на другом холсте раздевал ее, показывая всю прелесть женского тела сотворенное матерью природой.
Будучи графиком, он пробовал различные техники: и резерваж, и перо-тушь, и цветную линогравюру, и даже травление по меди, благо одно время к нему захаживал, тоже молодой, бесшабашный рабочий парень, который и таскал ему медь и купорос для травления. Для издательств он делал гравюры на оргстекле, но этот синтетический материал не очень ему нравился. И вот однажды ему попался в руки твердый, с однородной структурой срез самшитового ствола. Этот материал покорил его, и даже трещины на древесине придавали эстампам неповторимый шарм.
Иметь дело с западными галереями было не безопасно, но в странах Народной Демократии прошли несколько его выставок графики малых форм, что принесло ему некую известность. Даже было приобретено несколько работ. Впереди маячило признание, но что-то произошло в окружающем мире. Все полетело в тартарары, закручиваясь в темную спираль, руша стабильность и привычные понятия. Пришла война, и музы замолчали…
Жена ушла через пару лет, увозя их дочь в Северную Пальмиру, в надежде на стабильность и возможность получить образование дочери. Он не очень об этом жалел, поскольку были натурщицы, которые по совместительству удовлетворяли не только эстетические потребности. Но катастрофически недоставало денег. Какое то время он продержался, продав свою квартиру на первом этаже «новым русским», в массовом порядке скупающим эти не престижные когда-то жилища под офисы и бутики. Но скоро и эти деньги кончились. Нищенская преподавательская зарплата позволяла кое-как прокормиться, но пришлось оставить мастерскую – денег на оплату не было, затем отказаться и от телефона.
Мир сузился до аудитории художественного училища, где он преподавал, и этой квартирки в старом доме. Некоторое время приходила давняя подруга, которая любила не столько секс, сколько многочасовое разглядывание ее стареющего тела и его лицемерное восхищение прелестями того, чего уже не было. Но и она, замороченная жизнью, пьяницей мужем, подрастающими детьми, вскоре забыла его…
Слой со старой гравюрой постепенно исчезал с торца самшитового чурбачка, обнажая темно-коричневую фактуру древесины. Отполировав эту поверхность на куске войлока, Художник покрыл его слоем гудроновой краски и отложил для просушки. Немного помедлив, нашел глазами другой чурбак, уже высохший. Закрепив его на столешнице, настроив штатив лупы, задумался, автоматически, на ощупь, перебирая разложенные штихели. Пальцы, помимо его сознания, касались острия инструментов, выбирая нужный.
Неуловимым движением Художник нанес два штриха, и глаза его загорелись. Это были абрис бедра и нижняя окружность груди, задающие позу обнаженному женскому телу…
2000г.