В этой гавани больших пирсов почти что нет.
Море пульсирует под тонкой кожей это разлита нефть.
Качаются красные и оранжевые баркасы,
Ниже ватерлинии ободранные до волдырей,
Прикованные к причалам, старомодные, в ярких красках.
Чайка едва удерживается на хлипкой рее,
Не качаясь, хотя порывы ветра все злее и злее,
Она неподвижна, словно одеревенелая,
В сером официальном пиджачке,
И гавань качается на якоре в жёлтом её зрачке.
Посудина подплывает, как дневная луна белая,
Скользит над рыбами, словно конькобежец, пируэты делая,
Унылая, двухмачтовая, будто со старой гравюры.
Три бочки мелких крабов с неё выгружают,
Настил пирса скрипит, его едва удерживают сваи.
Раскачивается шаткое здание портовой комендатуры,
Коптильни, лебёдки, складские сараи, серые и хмурые,
Какие-то мостики вдалеке...
И не замечая стужи,
Сплетничает на невнятном жаргоне вода,
Запахи дёгтя и дохлой трески притаскивая сюда.
Для бездомных и влюблённых этот месяц
что может быть хуже?
Море за волноломом ледяные осколки кружит,
Даже наши тени от холода синие такой мороз!
Мы хотели увидеть, как солнце
из воды подымет рассветный веер,
А вместо зрелища нам достался этот заледенелый сейнер
Бородатый от инея замерзающий альбатрос:
Словно бы в целлофан завёрнут
каждый поручень, каждый трос.
Скоро солнце эту плёнку слижет и пар рассеет,
И всё кругом закачается, в дымке дрожа...
Вот уже верхушка любой волны блестит, как лезвие ножа.
Сильвия.
***
И хоть он уходил-беспрестанно и раз за разом,
А я даже надорвана на уровне его худого плеча,
Вот так же не было слов, чтоб прояснить хоть часть
Того состоянья, пустого, бесстрастного,и зараза,
болезнь и порок съедали меня за час,
И с безумной платтовской силой элекрошока-
Я писала,а ночь мои строчки слизала с окон,
И холодные стулья врезались прутьями в спины,
Рождая вдоль хребта металлический холодок.
И я загоралась, как пропитанная керосином
Фейерверком искр, летящим у меня из-под ног,
И страдая собственной оболочкой нагого тела,
От желания вырваться,порываясь порваться, звеня-
Эта хромая правда вымученно,оголтело
Длинным ветром в виски свистела, обнимала меня,
И казались стихи моим личным и первозданным миром. Таким вот
Был он в первом движенье своём, зыбком, невняном
Первом шорохе крови и лимфы,
Эти строки-единственный дозволенный мне обряд и стимул,
Не отбирайте их у меня.