Небогатым соседкам то блузку сошьет,
То юбчонку, то летнее платье из ситца.
За работой еврейские песни поет.
Я впиваю их сердцем, стремлюсь научиться.
Я пою их по-маминому до сих пор,
Хоть встречаю иные порой варианты.
Мамин стиль – самый лучший – непрасен и спор,
Так что пойте, как я, молодые таланты... --
Глава четвертая. Песня – любовь моя...
Во дворце пионеров на Щорса – оркестр.
Духовой... Пусть не скрипка, но – музыка, ноты...
Пацаны дуют в дудки – всем слышно окрест.
В нем играет и Додик, дудит до икоты.
Смотры школьных талантов идут каждый год,
Отпускают с уроков «артистов» на спевку.
Наш Давид в них участвует – песни поет.
Импрессарио местные действуют цепко...
«Шепетовка» -- прославленный в городе клуб,
Чей хозяин – местпром, крышевавший артели,
Был богат, авантажен и вовсе не скуп –
Коммерсанты порой оттянуться хотели,
Как привыкли в Румынии перед войной.
Ведь артель от госпрома ушла в автономку.
-- «Шепетовский» лазутчик гонялся за мной:
-- Пой у нас!
-- Пережив подростковую ломку,
Я запел полногласно, как если б металл
Разносился по залу с моим баритоном,
Голос крылья обрел – я душой воспарял,
Пел и это и то – привыкал к микрофонам...
Я с пятнадцатилетия – профи. Пою
В «шепетовских» концертах, играю на танцах.
Зарплатешкой моей подкрепляю семью... –
...Дважды в месяц – в получках Давид и авансах.
Между Щорса и старым Турецким мостом,
Как спускались со Щорса – направо в проулок –
«Шепетовка» -- еврейский (при Австрии) дом...
Прочный мост возле бани оставил нам турок...
Да, мой город успел побывать под пашой,
А потом и под князем молдавско-валахским.
Пять веков он, не меньше – с еврейской душой,
Ашкеназской картавинкой, рыком сефардским.
Ашкеназы из Польши пришли в Черновцы,
А сефардов, общающихся на ладино,
Принесло из Молдавии... Ай, молодцы!
Расцветала в еврейских руках Буковина.
Век семнадцатый – переселения бум:
От убийцы евреев Хмельницкого бегство.
Неспособен понять человеческий ум:
Коренится-то в чем украинское зверство?
Впрочем, лучше ли русские – это вопрос.
Воевало с османами русские войско,
А пришло в Черновцы – от смертельных угроз
Убежали евреи, осталась лишь горстка.
Вот она азиатское зверство славян
Испытала вполне и запомнила крепко.
Христианской любви нет в душе христиан,
Ну, а зверство с евреями – бесу зацепка.
Австрияки-то лучше? Не скажешь, увы.
То же зверство, но чуть лицемерно прикрыто.
Не подняться с колен, не поднять головы,
Остается терпеть, коль такая планида...
Революция в Австрии чуть помогла:
На бумаге – в правах уравняли евреев.
На бумаге одно, а какие дела?
Революция, духом свободы повеяв,
Подустала... Власть снова пыталась гнобить,
Хоть еще лицемерней, ослабив удавку...
Удалось синагоги и школы пробить,
Дух еврейский стремительно шел на поправку.
Чуть поздней притеснения отменены.
В Австро-Венгрии балы, парады помпезны.
Дух немецкий носители идиш должны
Разнести по империи -- значит, полезны!
А потомки сефардов, теряя язык
Растворились в большой ашкеназской общине,
Не сложилось развиться, попали в тупик –
Не осталось и памяти на Буковине.
В девятнадцатом веке почти в десять раз
Население города выросло в целом.
Сорок тысяч прибавилось с лишним. Для нас
Важно то, что еврейство уверенным, смелым
Стало в городе – и воспитало в себе
Европейских писателей высшего класса,
Поднялось в интеллекте, окрепло в судьбе.
Выделяет элиту еврейская масса.
Европейски известный писатель Францоз,
Рядом Броцинер, также масштабом – не местный.
Вызывавший восторг, доводивший до слез
Лирик Эберман, всем в Старом Свете известный.
Пробивались евреи во власть. Бургомистр –
Доктор Рейс, а затем Вайссельбергер – евреи.
Коль еврей образован – он разумом быстр.
В их правление град день за днем здоровее.
Горсовет в Черновцах назывался ландтаг.
И в него депутатами входят евреи.
Лишь хорошее скажешь об этих годах...
Век двадцатый какие несет нам идеи?
Всем казалось: века недоверья ушли.
Попритерлись, сдружились евреи, славяне.
От погромов российских спасаться могли
И бежали с надеждой сюда россияне-
Иудеи... Из Польши бежали сюда...
А когда подоспела война мировая,
Под крестом православным порою звезда
Шестиглавая, свитки Торы укрывая,
От лавин православных святыни свои,
Так спасала в содружестве с местым священством.
А солдаты российские зверства свои
Над евреями вновь сотворяли с блаженством...
Перед той европейской войной мировой
В Черновцах максимально добилось еврейство
В каждой сфере успехов, трудясь головой:
Медицина, театр, адвокатство, судейство –
В просвещенных еврейских нуждалось умах.
И они возвращались домой из Парижа,
Из Берлина и Вены с дипломами... Ах,
Что за время, мой город! Но беды все ближе...
Так еврейского в городе много! Вот Храм,
Где теперь «Чернiвцi» с голливудской попсою.
А Нац. дом у театра? «Текстильщики»! Там
И музшкола была, что осталась мечтою.
В Черновцах много прессы еврейской и здесь
Много книг издают на иврите и идиш –
Талмудической мудрости пестрая смесь
С эпопеей о жизни, которую видишь –
Сплав рассказов Францоза и вещих стихов...
Жаль, тот рай завершился кровавой войною.
Со сверканием русских граненых штыков
В город черная злоба вползает змеею --
И опять кровь погромов. Зверел оккупант,
Словно в город не люди пришли – вурдалаки,
Словно бросили бесы на город десант,
Словно бешеные покусали собаки...
А потом стал хозяином града румын,
В коем та же бесовская злоба кипела.
А потом – Холокост. Из десятка один
Черновицкий еврей избегает расстрела...
Мой советскому воину низкий поклон
За спасение жизни и освобожденье.
Но теперь сталинизм зачернил небосклон –
От него иудеям одно униженье.
В «Шепетовке» начальником Лилов. Хромал.
Возводил Мавзолей Ильичу. В суматохе,
Бестолковке строительной и пострадал:
Отдавили бетонною глыбою ноги...
-- В дни, когда я на смотрах еще выступал,
Мне тогда Яков свет Александрович Крачек,
Школьный физик, пиджак свой на время давал,
Своего-то тю-тю – нет в семействе заначек.
Лилов выдал артельщикам срочный заказ.
Сняли мерку с меня. И несут... Смокинг! Белый!!!
-- Так, примерь! Как влитой ! Не тесно?
-- В самый раз!
-- Выступай на здоровье, аншлаги нам делай!
Чуть позднее заморский дают саксофон,
Первый в городе с нежным звучаньем – сопрано!
Ай да Лилов!
-- Спасибо! –
Я счастлив. Силен
Мой артельный местпром!
Вдохновенно и пряно
Саксофон озвончает оркестра аккорд,
Я целую мундштук лишь бы слаще звучало.
Аплодирует зритель – я счастлив и горд.
Я пою!... --
То, певца, музыканта начало,
Степановского, помнится мне хорошо,
Не затмилось и сорокалетней порошей:
На концерт в клуб студенческий как-то зашел.
Зал был полон. Оркестр заливался хороший.
Я и прежде сюда забегал иногда,
Прорывался нахрапом наверх сквозь заслоны.
Черный занавес... Сцена... Экран... Череда
Налетевших картин под беззвучные стоны.
Вспоминаю спектакли: в них примой была...
Как же звали ее, ту студентку-соседку?...
Что ж ты, память, некстати о ней принесла,
Не ко времени эту картинку-заметку?...
Высоченный, в пять ярусов зрительный зал.
Здесь последний ГОСЕТ выступал, но не долго.
...Саксофон что-то радостное выпевал,
Брал за сердце и даже в очах стало волгло.
А потом конферирующий заявил:
Дескать вот: научили мы петь музыканта...
Паренек золотой саксофон отложил –
И запел... Стало ясно: в нем бездна таланта:
«Купите фиалки! Вот фиалки лесные.
Скромны и неярки, они словно живые.
В них дыханье весны, лепестки их полны
Юным солнцем апреля.
Так, явившись едва,
Нежной песни слова чье-то сердце согрели.
Купите фиалки, букетик лиловый.
Весеннюю песню вы послушайте снова...»
Столько лет пролетело – всего ничего.
То, что важно для сердца отнюдь не забыто.
Вот тогда я впервые увидел его
И услышал чарующий голос Давида...
Ах, спасибо, студенческий актовый зал,
За бесплатные фильмы и эти концерты.
Ими к песне ты душу мою привязал,
Пребывать мне с хорошею песней до смерти.
Про букетик фиалок запомнил, гляди –
И четыре промчавшихся десятилетья
Не изгладили трепета в чуткой груди.
Сам бы спел, только жаль: не умею так петь я:
Под лучами апреля спускался в долину
Я с полной корзиной цветов.
Я цветы продавал и вам напевал
Про счастье, про жизнь, про любовь.
Только в этом году я под солнцем апреля
С фиалками к вам не приду.
Будет в сердце у вас моя песня жива,
Не забудутся эти слова...»
А потом спел Давид «А у нас во дворе»
За Кобзоном, да только Давид был моложе,
Ближе к чувствам моим в той волшебной поре.
Так он пел, что мурашки бежали по коже.
Привносил в эту песню свое... А мое
Привносилось само – и рождалось искусство.
У парнишки на сцене талант и чутье,
А у слушавших в зале ответное чувство.
Я уехал потом из моих Черновцов,
Занесла на иные широты орбита...
И наслушался после известных певцов,
Только песня Давида душой не забыта...