долг

Однажды прекрасным летним днем, когда на небе ни облачка, ни малейшего дуновения ветерка, а солнце так ласково согревает землю, что видны волны восходящего нагретого воздуха, я шёл луговой тропинкой, по сторонам которой пестрели разнообразные по форме, по цвету, по аромату луговые цветы и источали такой нежный аромат, что невольно начинаешь дышать всей грудью, глубоко, чтобы вобрать в себя как можно больше этого концентрированного элексира здоровья, какового не купишь ни за какие деньги в большом современном городе.

От этого простора, от этой тишины, которые приятно дополняют – трели жаворонка, зависшего на одном месте и радостно трепещущего крылышками, да такой зачаровывающий свист перепела, чувствуешь прилив сил; тебя охватывает радость жизни, и начинаешь мурлыкать какой-нибуть, подходящий к этой обстановке, мотив песенки. Забываешь о всех невзгодах и печалях.

Впереди меня, по тропинке, бежит полукарликовый черный пудель по кличке Шенк. Он, как и я, рад простору, свободе, наверное и красоте окружающего мира.Он то устремляется стремглав за бабочкой, которая перелетает с цветка на цветок и пьет их целебный бальзам, и не поймав её, возвращается на тропинку, заглядывает мне в глаза, чтобы понять: осуждаю я его поведение или нет; то устремляется за вспорхнувшей птахой.

Вот он остановился, как вкопанный, и так печально уставился на что-то, чего я не вижу. Но по всему его поведению я понимаю: что он очень переживает.Я поспешил подойти поближе, но так, чтобы не спугнуть моего друга. И что же я увидел: на тропинке лежал мёртвый воробей, и на него был устремлен печальный взор Шенка.

Я остановился и стал наблюдать, а что будет дальше? Постояв в такой позе пару минут Шенк стал в сторонке от тропинки что-то грести передними лапами. Я не мог понять, зачем он это делает; я подумал, что там, в земле, он услыхал шевеление какой-нибуть живности. Но Шенк, сделав углубление, взял зубами тельце воробья, положил его в сделанное им углубление и стал засыпать свеже вырытой землёй. Засыпав так, что образовался даже небольшой холмик, он опять принял печальную позу и, мне показалось, что он что-то шепчет на своем языке, что-то вроде некролога.

В этот момент он забыл все на свете, в том числе и меня. Когда он решил, что процесс погребения завершен, он принял свою обычную позу и, вспомнив обо мне, устремил на меня свой понимающий взгляд. Я вынужден был заслуженно сказать:

- Ах, ты моя умница! Откуда это у тебя такое, даже более чем человеческое, понимание долга перед умершим.