Пролог
Не сердись и прости, Степановский Давид,
Давний очерк я выставил нынче в сети.
Пролетела декада, но ты не забыт.
Расскажу и в стихах... Не сердись и прости...
Жизнь моя начиналась в родных Черновцах.
Город-песня – в нем даже брусчатка звенит.
На тех камнях чечеточка – на бубенцах –
Эту музыку города помнишь, Давид?
И каштаны в падении звонкую дробь,
Словно Лобзик-ударник, что был знаменит,
Отобьют – и быстрей запульсирует кровь...
Выступал вместе с Лобзиком, верно, Давид?
Как и ты, я хорошую песню любил,
Голос пробовал, правда стеснялся зело.
Я на «Гонере» гаммы усердно долбил,
Но от музыки слово меня увело.
Имя «Люда» в душе – и твоей и моей
Был паролем любви и остался досель,
Понимаю: упорней ты был и живей
И с пути не сходил, если виделась цель...
Я писал о тебе в отлетевшем году,
В том, когда только что я примчался в Нью-Йорк.
Здесь, у русской общины ты был на виду,
Ну, а мне этот город был страшен как морг.
Мне профессия станет опорой в судьбе –
Я надежду таил... Что ни день, то – статья.
Славный очерк тогда накропал о тебе...
Я нигде столько мерзкого прежде хамья
Не встречал, как средь тех, кто здесь «бизнес» открыл.
Бездуховность из каждого здешнего прет.
Беспардонно циничным хозяйчиком был
Тот издатель... Газетчики, ушлый народ,
Известили заранее: жох, прохиндей,
Хоть и раввинским чином прикрылся – делец.
А на деле был хуже – фашист, лиходей,
Бог не фраер, получит свое наконец.
Вот причина того, что твой очерк «засох».
Я его сохранил, а теперь в интернет
Мной отправлен – к народу. Суди меня Бог:
Я и в нем не солгал, да и здесь кривды нет.
Покатилась поэма – строка за строкой.
Труд нелегок... Я начал – и не отступлю...
Я пишу о тебе, вспоминая о той,
Кто жил в песне, кого и поныне люблю...
Глава первая. Знаменитый певец
Над тобой давней славы сияет венец.
В городке, что был всею Вселенной моей,
Степановский Давид – знаменитый певец,
Восемнадцатилетний красивый еврей.
Предначертанной нам небесами судьбы
Мы невольники – делай, что рок разрешил.
И пред тем, как в Нью-Йорк я направил стопы,
Тридцать лет я в Москве и Сибири прожил.
Но в Нью-Йорк прилетев, я услышал о нем.
В популярой программе на местном тэвэ.
Он с еврейскими песнями – «Вместе споем!»...
-- Степановский. То имя знакомо тебе?
-- Ну, конечно знакомо, -- сказал я отцу. –
Он был яркий, красивый, совсем молодой.
А теперь лишь красивый. Представьте, к лицу,
Если сердце поет, даже то, что седой.
Вспомнил сразу Давида, каким в те года
Был: пластичным и гибким, прямым, как лоза...
Ах, куда же ты, юность уходишь, куда?
Я повсюду ищу, напрягая глаза...
«А у нас во дворе...» -- он выводит светло.
Добавляю неслышно:
-- Есть Люда, Давид... –
В унисон с этой песней мне имя вошло
В озаренную душу – и сердце болит.
Он сияет улыбкой. А голос летит.
Он силен и объемен, в нем нежность и сталь.
Божий дар по заслугам достался, Давид.
Голос в плен забирая, зовет меня вдаль...
В третьем доме на Киевской жил я тогда
В комнатушке на третьем, есть, правда, балкон.
Теснота, беднота... Словом, просто беда –
И певучий немыслимо аккордеон.
Я по слуху играю «У нас во дворе».
В этой песне душа моя вся и мечта.
Изнывает сердечко в любовном костре –
И зовет меня песня в другие места.
А в соседстве стоит театральный дворец,
Мельпомены еврейской отобранный храм –
Притяжения центр для открытых сердец:
Здесь концерты давали в дни выборов нам.
Опустевшим дворцом осчастливили вуз.
И студенты порою концерты дают.
Вся культура, на коей воспитан мой вкус,
Обреталась в дни юности именно тут.
Клуб текстильщиков также в еврейском дворце,
«Шепетовка» -- по имени улицы клуб,
Размещавшийся в здании – пестром ларце,
Что еврейским был также... Поймешь, коль не туп,
Что еврейскую мысль изживал сталинизм,
Всех еврейских поэтов велел погубить.
Жуть... По Гроссману – тот же кровавый фашизм,
Что нельзя оправдать и нельзя позабыть.
В этих клубах бывали концерты. Порой
Удавалось и мне проникать сквозь заслон...
Степановский сперва саксофонной игрой
Восхищал – и восторженно пел в микрофон...
Это вспомнилось мне в девяносто седьмом.
Я в Нью-Йорке статейки в газеты пишу...
-- Вот бы взял да и чиркнул бы очерк о нем!
-- Телефон у кого-то сперва попрошу! –
-- Созвонишься с Давидом – сюда пригласи.
-- Как получится. Он человек занятой... –
Созвонился:
-- Приедете? Ладно, мерси.
Буду ждать. Не забудете за суетой?... –
-- Он приедет, -- родителям гордо сказал,
Чем добавил волнения маме с отцом.
-- Как бы ты со статейкою не сплоховал,
Неудобственно будет пред славным певцом.
Надо встретить по первому классу его... –
Застеснялся отец:
-- Я из дома уйду,
Чтоб беседе с певцом не мешать... ---
Каково?
-- Не увидишь тогда в своем доме звезду... –
-- Испеку для него многоцветный пирог... –
Это фирменный мамин фамильный секрет.
Значит, вправду достойный взойдет на порог –
Пирогов недостойным, неправедным нет.
Он со скрипкой под мышкой в квартиру вошел
И вкатил чемодан с килограммами нот...
-- Я уроки в Манхеттенской школе провел –
Пусть Америка песни евреев поет.
Там и дети и взрослые учатся петь...
Не учили такому у нас в Черновцах.
Эх, а им бы повсюду звенеть и греметь...
Сохранились, по счастью, в еврейских сердцах.
А в Америке к песням большой интерес.
Итальянцы, китайцы на идиш поют,
Что нормально для цивилизованных, без
Черной злобы и подлости кои живут.
-- Вы простите, у нас простовато, Давид!
-- Ну и что? Разве сам я не так же живу?
Крыша есть, ну и ладно. Спасибо, что сыт.
Есть подушка, чтоб вечером бросить главу...
-- Вы – с экрана, а я вместе с вами пою –
Похвалился отец. – Песни – радость для нас...
-- Для того и задумал программу мою –
И задумка по-видимому удалась...
-- Что так смотрите странно? – (А это он мне) –
Будто следователь ЦРУ-КГБ...
-- Совмещаю с тем юным...
-- И как я?
-- Вполне!
-- А по правде – немало досталось в судьбе...
Груз потерь и ударов жестоких тяжел.
Были звездные пики, мгновенья удач... –
Разговор откровенный с Давидом пошел,
В нем и радость звучала и сдержанный плач...