страшные-страшные сказки

Страшные-страшные сказки

Я ничего не помню о войне. Я и не могу ничего помнить – ведь родилась я спустя 19 лет, 4 месяца и несколько дней после 22 июня 1941 года. Так и остались бы мы, наверное, врозь – я и война, но, лет через 6-7 после своего рождения я все-таки соприкоснулась с ней…
Росла я единственным, горячо любимым ребенком. Для меня не жалели ни игрушек, ни сладостей, ни сказок и, когда однажды капризным голоском я потребовала у мамы НОВУЮ сказку на ночь – она вздохнула устало и сказала: «Ну, хорошо, я расскажу тебе, как мы жили в войну…» Я замерла. В моей жизни уже были майские и ноябрьские праздники, песни про дедушку Ленина и Коммунистическую партию. Слово ВОЙНА стояло особняком. В нем были выстрелы, взрывы, подвиги, имена. От него попахивало чем-то опасным и грозным, но это все-таки была сказка: страшная-страшная. А мама была рядом – теплая, ласковая, всегдашняя моя мама. И вдруг оказалось – жила в войне. Если бы она сказала, что видела живую Бабу-Ягу, я, пожалуй, была бы потрясена меньше. Моя мама – и ВОЙНА. И мама… ЖИЛА… В ВОЙНЕ…
С этого дня я разочаровалась в сказках. Меня уже не прельщали козлята, всеми правдами побеждающие волка ( как на войне – наше дело правое…),Кащей Бессмертный и присные его стали мелкими (и даже чуточку презираемыми…). Любимой сказкой стало: «Мам, расскажи, как ты жила в войне…».
Наверное, не все мамины рассказы я запомнила. Наверное, как могла, мама смягчала очень уж жуткие в своей правдивости детали. Наверное и сама многое вспоминала сквозь радужную призму детства. Рассказы ее часто повторялись:

В некотором царстве.

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь. И была у царя дочь…
Я представляла себе сразу, без всяких сомнений и оговорок: царь – это мой дед Егор, царица – бабушка Маша, царя дочь – моя мама. Только звали ее не Василисой, а Лидой.
И некоторое царство – это белый от солнца среднеазиатский городок. И дворец – глинобитная мазанка, беленая мелом, с маленькими окошками, с пыльным, простроченным солнцем чердаком (там нежились в опилках зимние яблоки – горькие, вязко-твердые осенью и сочно-розовые и золотые зимой), двор в объятьях огромного ореха, посаженного дедом (впрочем, это было уже позже).
Знакомыми мне деталями наполняла мамины рассказы я сама. А она, видимо, представляла себе совсем другие дома и дворики, и лавочки у калиток. Иногда даже пыталась показать руками: «…вот так стояли полати, а вот так – стол, только комната была маленькая и окна были вон туда…». Я злилась потому, что мамины слова не совпадали с картинкой бабушкиного старого дома, которая выплывала из моей памяти, как только мама произносила эту колдовскую фразу: «…когда я была маленькая…».
Гораздо позже я осознала ее слова о том, что четыре военных года дедушкина семья жила «на квартире». Так называлось. На самом деле – те же глинобитные домики и крошечные дворики под яблонями и черешнями, что и двадцать лет спустя. Только были еще «хозяева», которым завод (на нем работал мой царь-дедушка простым фрезеровщиком) платил за «постой» своих работников.
Хозяева были разные – и добрые, и строгие. Одна из хозяек запрещала детям квартирантов ходить «в сад» (он состоял из нескольких яблонь и вишневых деревьев между грядок).
«Мы с Витькой (мамин брат остался для меня Витькой до сих пор, несмотря на пенсионный возраст) садились у окна на лавку, - говорила мама медленно (сейчас я понимаю, что каждым своим словом она воскрешала в памяти прошлое – потому и не торопилась) и смотрели в окошко на запретный сад. У самого окна была старая яблоня и мы любовались яблоками. Они были такие большие. Сначала зеленоватые, потом желтоватые, потом желтые. Через несколько дней они падали в траву и становились бурыми. Их расклевывали куры. А нам их трогать было нельзя. Чтобы не сильно бурчало в животе, мы ставили на лавку тарелку с солью, макали туда пальцы и обсасывали их. После обеда мама (бабушка – мысленно переводила я) приходила с завода».
Всегда в маминых рассказах бабушка появлялась раньше деда и этот факт смущал меня, я утешала себя мыслью, что речь идет вообще о дочке царя и успокаивалась (деда, молчаливого и уставшего - я побаивалась…).
«Иногда она приносила мешочек муки или риса, немного хлопкового масла в бутылке». Наверное, мама перечисляла что-то еще. Очень смутно вспоминается фраза о виноградных листьях. Что с ними делали? Вспомнить уже не могу.
«Мама (бабушка – переводила я) от хлебного кирпичика отрезала нам с Витькой по то-о-оненькой пластиночке и мы, круто посолив эти прозрачные, слюдяные квадратики, их тут же проглатывали. Есть хотелось так же, но теперь ждать было уже веселее. Мама (бабушка – снова механически отмечала я) начинала что-то готовить, а мы, как коты, ходили вокруг нее, заглядывая под руки - вдруг достанется листочек капусты или морковная розовая кожица, срезанная черным ножом».
Этот нож знала и я: черный, пахнущий железом (он быстро покрывался ржавчиной, стоило его не вытереть после мытья), с деревянной некрашеной ручкой, отполированной бабушкиной ладонью до тускло-желтого блеска.
«По-настоящему ели все только тогда, когда приходил с завода папа (дед – щелкало у меня в голове). На следующий день взрослые уходили на работу очень рано, а мы с Витькой опять сидели у окна и ждали…»
Кажется, из этой сказки в мою уже давно послевоенную жизнь перенеслись и крашеная лавка – грубоватая, но надежная, как все, что делал мой царь-дед (последний раз я сидела на ней на его похоронах и больше лавку не видела). Сундук с выпуклой крышкой, и эмалированные тарелки и кружки: ко времени знакомства с моими руками и губами у них уже были щербатые улыбки.
Впрочем, кажется эмалированная посуда появилась позже и совсем из другой сказки…

Сыр
« Папе на заводе к 7 ноября выдали паек из сыра и белого хлеба,» - начала мама очередную свою сказку на ночь».
Я не удивилась – бутерброды с маслом и сыром мама часто делала на завтрак. Она улыбнулась в ответ на мой недоуменный взгляд и пояснила: «В войну белого хлеба не было совсем, хлеб был только ржаной и по карточкам. Папа принес домой каравай белого хлеба и полторы головки сыра».
Перед моими глазами возникал прилавок в магазине. На нем лежало огромное желтое колесо и продавщица длиннющим ножом резала это колесо, налегая на нож смуглыми руками и всем телом в белом халате.
«Мама отрезала два ломтя хлеба во всю ширину каравая, Ломти были толстые, в мелких душистых пузырьках воздуха. И два ломтя сыра. Витька держал свой бутерброд двумя руками – такой он был большой. Витька съел только половину куска и у него заболел живот. Ему стало плохо. Весь вечер он пролежал на полатях, придерживая рукой недоеденный бутерброд. Он положил кусок на подушку и на цветной ситцевой наволочке бутерброд был как желтая заплатка.
Витька сопел, стонал, прижимался носом к бутерброду, чтобы хотя бы нюхать эту вкуснятину. Он часто вскакивал и бежал во двор. А, возвращаясь, уже от двери вытягивал шею и заглядывал – цел ли бутерброд. Он пробегал так весь вечер и всю ночь, а утром, с ввалившимися щеками и лихорадочно-блестящими глазами торжественно доел кусок с уже слегка замаслившимся и посеревшим ломтем сыра. Он дал мне откусить от своего бутерброда, - мамин голос всегда подрагивал в этом месте рассказа и она быстро, уже без деталей досказывала о том, что решено было целую головку сыра обменять на другие продукты. На рынке, когда дед, оставленный сторожить сумку на скамье, разглядывал, кто же окликнул его в толпе, сумку украли.
В этой сумке лежала целая головка сыра.



Кусок хлеба

«Мы с Витькой стали ходить в детский сад,» - этот рассказ был не интересен деталями детсадовского, хорошо знакомого быта и я слушала невнимательно. Особенно неприятным был мамин назидательный тон, когда она говорила: «Мы съедали все, даже крошки со стола собирали…». А уж ее упоминание о том, как восторженно все встречали появление на столах стаканов с молоком, я не переносила совершенно (сама-то я порой над стаканом молока, теплого, с бугристой желтой коркой, сидела, заливаясь слезами, от полдника до ужина и спасал меня от этой пытки только приход родителей…).
«Очень строго воспитатели следили за тем, чтобы мы съедали все, что нам дают, за столом, а не прятали «на потом». За ужином мы с Витькой всегда садились рядом. И потихоньку, когда воспитательница отворачивалась, быстро прятали кусочек хлеба. А второй – делили пополам. Попеременно – то мой, то Витькин, чтобы было честно. Спрятанный кусочек мы приносили домой, маме».
Дальше в моей памяти – провал, обрывки фраз. Позже, записывая эти воспоминания, я собрала их в последовательную печальную цепочку.
Бабушка в это время не работала потому, что в дедушкиной семье родился еще один мальчик. Того, что зарабатывал один дед, конечно, не хватало на семью из пяти человек. И маму с Витькой взяли в заводской детский сад, чтобы помочь им выжить.
Мама с Витькой тоже старались помочь – кусочком хлеба.
Малыш, родившийся зимой 42-го, умер, прожив всего несколько месяцев. И не спасли его кусочки хлеба, которые пятилетняя моя мама и четырехлетний Витька каждый день приносили домой…


Я ничего не помню о войне. Да и не могу ничего помнить – я родилась гораздо позже. Но на всю жизнь я запомнила мамины страшные-страшные сказки.