Будят голуби. Я просыпаюсь от грохота, доносящегося с крыши. Пернатая братия что-то делит на жестяном карнизе. В таких случаях мама говорит, что они ведут себя как пьяные матросы. Я просыпаюсь окончательно и, еще не успев открыть глаза, чувствую что-то очень приятное. Даже не чувствую, а скорее предчувствую. Что-то радостное предстоит сегодня… К нам приехала бабушка!
Приехала она поздно ночью. Вернее, в Шкотово её встретил и привез со станции папа. Не обошлось без громких восклицаний и стука переставляемых баулов, привезенных бабулей. Обычно она притаранивает пять – шесть баулов с банками варенья, соленых груздей, помидорчиков, огурчиков. Зятю на закусон. И, конечно, бутылочка коньяка для него. В таких случаях бабушка говорит, что теща обязана любить зятя, ведь он любит ее дочь. Папа в ответ кивает головой, засовывает под мышку врученную бутылочку и, становясь в молитвенную позу, произносит гнусаво, нараспев: «Истину глаголешь. Люби и береги зятя и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь». Затем уже нормальным голосом говорит: «В противном случае - в семье полный бардак». В общем, шум-гам-трам–тара-рам. Естественно, что я проснулся и, выскочив из постели, запрыгнул на бабулю.
Потом был поздний ужин. Для меня открыли жестяную литровую банку с абрикосовым компотом. Как я не тужился, но зачифанить всю банку не удалось. Чифан по китайски - кушать, а по нашему кушать - чифанить. Китайцев в гарнизоне нет, так что я даже не знаю, откуда подцепили это слово. Наверное, наши лейтенанты на охоте у какого-нибудь китайца переняли. Короче, когда я раздулся от абрикосового компота так, что мне стало трудно сидеть, мама уложила меня спать. Однако, сразу заснуть мне не удалось. Сначала я прислушивался к разговорам на кухне, потом, в полудреме, слушал бурчание своего живота. Подъем я проспал. Проснулся только потому, что голуби на карнизе затеяли «полный кабак».
Мама с бабулей обсуждают что-то на нашей коммунальной кухне, видимо считая, что я еще сплю. Скорее всего, лепят пельмени за разговорами. Я тихохонько выбрался из постели и, как был в одних трусах, «просочился» в коридор. Сандалии в руки, панаму на голову и на лестничную площадку. Проще говоря, драпанул на речку. До неё от дома минут пять хорошего бега. Окунусь по быстренькому и домой завтракать. Мама с бабулей и не заметят, что я отлучался.
Входная дверь нашей коммунальной квартиры даже не скрипнула. Я тихо крадусь по подъезду, стараясь не шлепать босыми ногами по бетону лестничного пролета. Шлепаю, конечно, но аккуратненько так. Шепотом. Добираюсь до лестничной площадки второго этажа и, дальше уже, скачу вприпрыжку. Пятки выбивают дробь по бетонным ступенькам. Набираю скорость, стрелой вылетаю из подъезда и, тут же, ударяю по тормозам. В поле зрения попадают ноги, расставленные поперек дороги. Босые пятки горят от резкого торможения. Кузьмич! Он с утра уже сидит на лавке в ожидании какого-нибудь собеседника. Скучно ему в гостях. На мое появление он реагирует очень живо. Мы с Кузьмичом корефаны. Ну, друзья, значит. Во всяком случае, мне так кажется. Да и Кузьмич вроде не брезгует моей компанией.
В гарнизоне Кузьмич появляется не часто. Он приезжает из Владивостока в гости к сыну, старшему лейтенанту, из нашего подъезда. Если я не занят беготней по кустам у речки, или выдиранием медных трубок из фюзеляжей списанных
бомбардировщиков, то с удовольствием общаюсь с ним.
Мама говорит, что Кузьмич «раритет в своем роде». Ему перевалило за пятьдесят. А папа говорит, что Кузьмич большой чин в траловом рыболовном флоте. Внешне - он вылитый Илья Муромец: такой же крупный, с огромными кулачищами. Бабушка говорит, что Кузьмич ещё тот боевой конь. Бабуле сорок восемь лет. Может, он ей и кажется боевым конем, а по мне, скорее старый боевой мамонт. Потому, что на коня Кузьмич не похож, а вот на мамонта очень и очень. Такому между ног не попадай – затопчет. Здоровущий!
Вот этот самый Кузьмич у меня же под носом и растопырил свои ноги. Я его чуть не «затоптал» с разгону. После торможения прыгаю на лавку к Кузьмичу: «Здорово, Кузьмич». Он кладет мне на плечо свою ладонь, размером с совковую лопату, и произносит: «Привет, Жека. Куда это ты маршируешь?». «Да на речку, Кузьмич», - отвечаю я тихо, поглядывая на балкон. Если на балкон выйдет мама и засечет меня, не видать речки, как своих ушей. Кузьмич прослеживает мой взгляд и понимающе хмыкает.
Мне хочется добежать до речки и, в тоже время, гложет сомнение: вдруг Кузьмич уйдет, и мне не удастся с ним поболтать. На речку еще успею, а поговорить с Кузьмичом - дорогого стоит. С ним всегда интересно. Я очень люблю слушать его истории. Это могут быть разговоры о войне, охоте, тралении рыбы у Аляски или у Большого Барьерного рифа. Но, больше всего, я люблю слушать рассказы Кузьмича о войне.
После войны прошло целых шестнадцать лет. Но все, почему–то, хорошо её помнят. Все, кроме меня. И папа, который мальчиком видел передовой отряд немецких мотоциклистов. Совсем рядом! Через Дон! В сорок втором. Они выкатились на крутой правый берег под Воронежем. И мама, видевшая пленных немцев, работавших на станционных путях под Барнаулом. И дед Василий Никитович, которого забрали на фронт первого июля сорок первого года. Его мобилизовали вместе с собственной лошадью и телегой - возить боеприпасы. Когда в лошадь попал снаряд и разнес её в клочья, деда сразу назначили станковым пулеметчиком 1226 стрелкового полка. Наверное, дед был танкистом и строчил из пулемета с танка. На вопрос, почему его из ездовых сразу в пулеметчики назначили, дед, обычно, кашлянув в кулак, тихо отвечает: «Потому, что пулеметы у нас были, а пулеметчики как раз кончились». Вернулся дед с войны в сентябре сорок пятого с медалью «За отвагу». А потом в военкомате ему выдали медаль «За Победу над Германией». Папа говорит, что такие, как дед Василий Никитович войну на своих плечах до победы дотащили и медали Родине сэкономили.
Когда началась война, папе было двенадцать, а маме десять лет. Они тогда еще не знали друг друга…Ну да, что это я? Про своё, да про своё.
Войну Кузьмич протопал от начала до конца. Истории свои он рассказывает так - просто заслушаешься. Кузьмич сидит на скамейке, положив подбородок на руки, которые опираются на бадик. Это палка такая с набалдашником. Если у кого проблемы с ногами, на него опираются, чтобы легче ходить было. Бадик у Кузьмича просто цимус. Ну хороший, значит. Это, по нашему, по пацански. Если кто-то говорит, что вещь цимус - значит лучше просто не бывает. Враги на войне прострелили Кузьмичу правое колено. Нога теперь совсем не гнется. Поэтому Кузьмич везде и всюду разгуливает с бадиком. Про бадик - это особая история. Сделан он из какого-то редкого дерева. Папа говорил, но я не помню. Набалдашник, на который опираются рукой, вырезан очень затейливо и изображает голову какого-то лысого, страшно клыкастого зверя. А под набалдашником, со стороны звериного затылка, прикреплена пластинка желтого металла с красивыми ненашинскими буквами. Мама говорит, что это готический шрифт. Готический - значит немецкий. В общем, бадик у Кузьмича классный. Он с ним никогда не расстается. Наверное, он и спит, положив на него голову. Вот как сейчас, сидя на скамейке. Такой вот мамонт о трех ногах.
На левой стороне груди у Кузьмича красуется золотая звездочка на красной колодке. Папа говорит, что Кузьмич герой и на войне положил вагон и маленькую тележку фрицев. Я и сам знаю! «Героя» Кузьмич получил за форсирование Днепра. Он сам рассказал на прошлой неделе, когда я спросил, за что ему дали звезду. Форсирование - это когда солдаты с одного берега бросаются в реку и плывут на лодках, плотах, понтонах, а то и просто с бревном, на другой берег. Враги стреляют по ним из всех ружей, пулеметов, пушек, чтобы убить и не допустить к своему берегу. А солдаты прямо из воды стреляют во врагов. Бойцам надо доплыть до берега, на котором противник, и «зубами» вырвать там плацдарм. Кузьмич плыл на бревне. Одной рукой загребал как веслом, а другой палил по вражеским огневым точкам. Чтобы не потерять бревно и не утонуть, если враги его ранят, он пристегнул себя к бревну ремнем.
«И что?», - спрашиваю я Кузьмича.
«Что и что?», - непонимающе поднимает он на меня глаза.
«Звезду-то за что дали?», - уже я вытаращиваю непонимающе глаза.
«За то, что доплыл!», - вздыхает, он, досадуя на мое непонимание.
«А другим дали?», - снова настаиваю я.
«И другим дали. Тем, кто доплыл.», - Кузьмич откидывается на спинку скамейки и переставляет поудобнее негнущуюся правую ногу.
«А остальным?», - упорно таращусь я, ошалев от такой несправедливости.
«Да некому давать было. Остальные в Днепре и остались. Погибли они все, Жека…».
Я представляю, как им было оставаться там, в Днепре… Мне становится неуютно.
«Кузьмич, а ты немцев много убил? Ты их считал?», - произношу я, как-то неуверенно, чтобы стряхнуть с себя этот неуют. Кузьмич, не поднимая подбородка с рук, поворачивает лицо и чуть наклоняется ко мне вместе с бадиком. Глядя мне прямо в глаза произносит едва слышно:
«Много, Жека… Только я их не считал. Боялся. Грех это - считать убитых тобой. Да и для чего? Генералы за нами считали. У них своя бухгалтерия, генеральская. Я столько и не убил, сколько за мной насчитали».
«А почему грех? Ты ведь Родину защищал!».
«Грех, Жека. Когда ты считаешь, и тебя посчитать могут. А Родину? Защищал. И на финской, и в Отечественную».
«Кузьмич, а немцы, они какие?».
«Ну, какие? Обычные. Военные, с винтовками, в касках».
«А! Вот ты, Кузьмич, и врешь! Не с какими они не с винтовками, а с автоматами! И на танках! И детей маленьких поднимают за ноги и бросают под гусеницы! Я вчера по телевизору видел», - ехидно говорю я, довольный, что подловил Кузьмича на вранье.
Неделю назад папа купил телевизор. Теперь я не хожу в гарнизонную Ленинскую комнату, а смотрю телевизор дома. Часам к восьми вечера в нашу коммунальную квартиру подтягиваются ближние соседи с детворой. Папа приглашает своего командира и нашего соседа по квартире дядю Петю и его жену тетю Валю. Мы все вместе, как говорит тетя Валя, «наслаждаемся плодами технического прогресса». Наш телевизор показывал хуже, чем в Ленинской комнате. Проблема, по словам папы, в антенне. Проще говоря, телевизор купили, а антенны, то ли не было, то ли, про нее не подумали. Папа с дядей Петя соорудили из толстой проволоки и медных трубок какую-то заковыристую конструкцию, похожую на антенну аэродромного радиолокатора. Два вечера они не слезали с крыши дома, вращая эту бандуру то в одну, то в другую сторону. Дядя Петя, перегнувшись с крыши, кричал моей маме: «Ну? Что, Тамара, так лучше?». Кончилось тем, что бандуру все-таки сбросили с крыши и установили принесенную помпытехом дядей Пашей антенну. Её локаторщики соорудили. С тех пор я не отхожу от телевизора.
«Ну, Жека! Это ты телевизора обсмотрелся», - смеется Кузьмич.
«Что же, Кузьмич, неправда что ли?»
«Не знаю, может и правда. Я такого не видел. Чтобы детей за ноги под гусеницы бросать, надо быть ненормальным. Наверное, мне только нормальные фрицы встречались»
Смешной Кузьмич. «Нормальные» ему встречались! Да они все там ненормальные! Фашисты! Не нравятся мне немцы! В кино они всегда такие идиоты. Неужели Кузьмич не понял этого, когда воевал с ними?
Мне нравится, что Кузьмич не задирает нос от своего геройства. Разговаривает всегда серьезно и запросто. И со взрослыми, и с маленькими.
«Да я не про тех немцев, Кузьмич. Я про тех, что в Германии живут. Они какие?»
«В Германии?», - Кузьмич снова упирает подбородок в руки на бадике и на секунду задумывается. Потом отрывает подбородок и устало говорит:
«Нет там никаких немцев, Жека».
«Что?», - удивленно раскрываю я глаза на Кузьмича.
«Вот и «что»! Всех немцев мы во время войны убили. Подчистую! А каких не убили, тех в плен взяли. Каких в плен не взяли, те сами разбежались. В Латинскую Америку.», - Кузьмич отбрасывает кончиком бадика небольшую гальку от своей ноги, потом вытирает ладони одну об другую, будто отряхивает. Будто он только что убил и взял в плен всех немцев.
«А кто же там, в Германии-то», - я снова удивленно вскидываюсь глазами на Кузьмича.
«Наши! Когда мы уезжали в сорок девятом, вся Германия стояла на перонах у наших эшелонов. Плакала! С нашими детьми на руках стояла. Во какое дело, Жека! Так что, нет там никаких немцев!». Я начинаю переваривать удивительную новость - у Кузьмича есть дети в Германии? В Германии все наши? Непонятно. То ли Кузьмич всерьез, то ли шутит. Вот всегда он так. Скажет что-нибудь серьезно, а потом подмигнет и засмеется. Пойди, разберись, что правда, а что нет. Не-по-нят-но.
Кузьмич, хитро поглядев на меня, почти шепотом, говорит:
«Же-е-ка!», - и, когда я поднимаю на него глаза, прикладывает указательный палец к губам вертикально: «Это секр-рет!. Понял?». Я послушно киваю. Секрет так секрет. Я даже папе с мамой об этом говорить не буду. Не хочу подводить Кузьмича. Раз уж он мне доверился по секрету.
Мне на ум приходит новая мысль и я спешу задать вопрос: «Кузьмич, а герои все такие?».
«Не понял. Какие такие?», - Кузьмич поворачивается ко мне с серьезным лицом, как будто ожидая от меня какого-то подвоха.
«Ну как ты! Огромные! Как мамонты!», - я честно смотрю ему в глаза.
«Ха! Мамонты! Да нет, Жека, все разные. И большие, и маленькие. Разные. И снаружи, и внутри. Знал я одного такого парня. Герой! Приноровился в атаках за командиром бегать. Пристраивается ему в спину и чешет. Ура! За Сталина! Спина у командира широкая. Бежит за ним. Командир влево, паренек влево. Командир вправо, паренек вправо. Добежали, ну и лады. До следующей атаки. А в следующей - снова за командирскую спину. Ура! Черканули командира очередью, упал он на землю. Паренек наш брык за ним. Взвалил на спину и ползет назад. А остальные, конечно, прут дальше. Ура! Вперед. Спас командира - живым приволок. Отправили командира в госпиталь. Пареньку - медаль «За отвагу» за спасение командира. Так и воевал. Еще одного спас. Еще медальку получил. Потом еще двоих на спине из атаки приволок. Да только мертвых уже. Ему, что же парень, дескать, их волочешь? Мертвые. А он в ответ, мол, живые были. Прямо стахановец по спасению командиров. А тут меня к ним взводным назначили. Раз пробежали в атаку. Два пробежали. Потом старшина мне говорит: «Смотри, Кузьмич, он уже за четверыми бегал. Дурная примета. Быть тебе пятым!». Пригляделся, правда мчится за мной, соколик. Чуть не в задницу штыком тычет. А что скажешь? Не нравится, что он за моей спиной прячется? Пытался поговорить с ним. Так он на меня глазищи вытаращил. Не понимает. О чем, мол, это я. Плюнул - пустой разговор. А в следующей атаке у меня аж мурашки по спине. Бежит за мной. Скотина! Ну, думаю, долго я не протяну с таким прилипалой. Либо гансы меня кокнут, пока я на него оглядываюсь, либо он споткнется и штыком приколет. Загонит в гроб. Голову сломал, пока перетолкнул его к ротному. Тот быстро фишку просек, отправил соколика к комбату. Комбат, не будь дурак, рекомендовал паренька в военное училище. Отучился парень, дали младшего лейтенанта. Дальше он уже за спинами своих солдатиков бегал. Так до Берлина и добежал. Грудь полна орденов – герой. Не придерешься! И такие, брат, истории бывали.
Иные, Жека, на амбразуры грудью кидались, смерть принимали за товарищей своих. Страшно всем! Только одних страх в рогульку гнет, а другие не поддаются. Читал сказку про стойкого оловянного солдатика? Вот одни, как тот солдатик, не согнешь их. Сломать можно, сжечь, расплавить. А согнуть не получится. Пригнуться иной раз не грех, если ты не полный дурак. И пригибались. Да только не гнулись, не прогибались. Пригибаться и прогибаться -большая разница. Ну, вырастешь, поймешь».
« Привет, Жека.», - слышу я голос дяди Пети. Он только вышел из подъезда. В форме. Идет командовать полком. С чего бы это? В воскресенье-то!
« Вот ты где. А мама сказала, что ты еще спишь. С Кузьмичом дискутируешь?», - он пожимает руку Кузьмичу и садится на лавку рядом с нами: «А я хотел тебя в полк с собой взять».
«Дядь Петь, я на речку собирался сгонять, да вот Кузьмич меня заговорил», - я опять пытаюсь по быстрому сообразить чего же мне сейчас больше хочется – бежать на речку, послушать Кузьмича или с дядей Петей командовать полком. В полку тоже классно и полным полно всяких плюсов - преимущественно шоколадных.
«Ладно, сегодня отложим. Гони уж на речку. Да и не по форме ты, вроде…», - улыбается дядя Петя, глядя на мои сатиновые трусы и панаму: «Кузьмич, отпустим его на речку? А то за разговорами без завтрака останется».
«Чеши, Жека, на речку. Детство дается один раз в жизни.», - произносит с улыбкой Кузьмич.
«…И надо его прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. », - подхватывает ему в тон дядя Петя.
Я поднимаюсь со скамейки и, поддернув трусы, даю газу до самой речки. Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитое детство!
Я стою на берегу реки. Берег слегка обрывистый. От бровки до зеркала воды метра полтора. Это все кариолисова сила. Папа говорит, что она действует на воду в зависимости от того, в каком полушарии находится река. Если в северном, то вода подмывает правый берег, если в южном, то - левый. Мне не повезло, подмыт как раз тот берег, на котором я стою. Я уже бултыхался на мелководье метрах в пятидесяти, но тут интереснее, все пацаны здесь. Ветер легонько треплет об мои колени мокрые сатиновые трусы. Мимо проносятся такие же, как я пацаны, хлопая меня по спине мокрыми, холодными ладошками. «Привет Жека!», - кричат они и с воплями сигают головой вниз солдатиком или просто, в раскоряку, в это самое зеркало. Брызги от бульков этой братии неприятно холодят кожу. Пацаны как лягушки скользят под водой и, вынырнув на поверхность, суматошно шлепают ладонями по воде перегребая небольшой омут. Затем выскакивают из воды и плашмя бросаются мокрыми животами на песок.
На противоположном берегу я вижу Юрку Терехова. Он лежит на спине, подставив солнцу пузо и заложив руки под голову. Это, чтобы подмышки загорали. Пацаны начинают горланить хором: «Жека!, Прыгай! Прыгай!». Юрка Терехов подпрыгивает с песка, приплясывает вместе со всеми, машет руками и орет: «Прыгай! Прыгай!». Д а! Прыгай! Дурачина я что ли? Плавать-то я не умею. Прыгнешь, и Гитлер капут! Только пузыри по воде.
Речка-то и не речка вовсе. Так, ручей. Ширины в ней метров семь. Омуток под обрывом в глубину метра два. Надо разбежаться посильнее и прыгнуть вниз головой, чтобы не шлепнуться пузом об воду. Потом просто скользить под водой над омутом всего пару-тройку метров. Дальше мелкота и выход на небольшой пологий песчаный пляжик. Бабуля говорит, что в такой речке и курица не утонет. Я что ли курица? Если набраться храбрости, можно перенырнуть на ту сторону. Запросто! Да только на фига такие эксперименты?! Вот Юрка плавать меня научит, тогда и прыгать буду.
Юрка, пританцовывая, продолжает орать: «Жека!. Прыгай! Если прыгнешь, я тебе подарю свой пугач». Вот скотина! «Свой пугач»! Это наш пугач! Общий! Жил бы я в южном полушарии, мой берег был бы сейчас ровный и пологий. И никуда мне не надо было бы прыгать. Если честно, не хочется мне прыгать в этот омут.
Юрка на три года старше меня. Дней пять назад мы на пару курочили бомбардировщик. Это собственно уже и не бомбардировщик, а только пустой, разломленный на две части, фюзеляж. Лежит он за футбольным полем, недалеко от аэродрома. Не знаю, что уж с ним случилось. То ли упал, то ли по старости списали? Наверное, по старости. Молодых, неопытных пилотов на такие не сажают. Папа говорит, что если пилот в первые два года не разбил самолет, то дальше за него можно быть спокойным. Вообще, у нас сложные условия полетов – сопки, туманы, ветра. Морские летчики - это тебе не сухопутные! Одно слово - мор-р-р-ские!
С бомбардировщика снято все, что можно свинтить, открутить, или просто отодрать. Мы забрели сюда не случайно. Юрок раньше присмотрел металлическую трубку. Хорошую такую трубку. Из нее классный пугач можно сделать. Сразу снять не смог. Пришлось запасаться пилой по металлу. Вот он и пригласил меня за компанию пилить эту трубку. «Мы, Жека,», - говорит: «такие пугачи себе сделаем! Закачаешься!».
Пугач - цимусная вещь! Берешь металлическую трубку. Медную или латунную - не важно. Сантиметров десять длинной. Молотком расплющиваешь один конец и загибаешь его буквой «Г». Потом подбираешь подходящий по длине и толщине гвоздь и также загибаешь. Важно, чтобы прямая часть гвоздя, была чуть длиннее прямой части трубки. После этого, гвоздь острием вставляется в трубку. Затем берешь резинку (можно от трусов) и завязываешь её кольцом. Она должна туго держать концы трубки и гвоздя так, чтобы можно было вытянуть гвоздь на 2-3 сантиметра из трубки. И все! Пугач готов. Можно приступать к пальбе. Да, забыл! Надо еще в консервной банке на костре расплавить немножко свинца и залить в трубку пугача. Свинец должен застыть в самом конце трубки, где не сплющенная часть трубы переходит в сплющенную. Теперь все, пугач готов окончательно.
Заряжается это орудие спичками, вернее, серными головками от спичек. Вытаскиваешь гвоздь из трубки, чистишь туда 3-4 серные головки, потом вставляешь гвоздь и, утопив его до конца в трубке, несколько раз проворачиваешь. Это чтобы сера мелко раскрошилась. Иначе не выстрелит. Надеваешь резинку, оттягиваешь гвоздь и ставишь его под углом в канал трубки. Стоит нажать на резинку, гвоздь соскакивает с упора и ударяет в дно трубки. Происходит такой ба-бах, что «мама не горюй». В общем, здоровски!
Трубку пилили часа три. Вышло так, что сразу на два пугача отпилить не получилось. Очень уж этот фюзеляж неудобный. Может летать в нем и удобно, а вот пилить не очень. Да и трубка была в ТАКОМ месте! Её, наверное, никто и не спилил потому, что никто не увидел. Это только Юрка может высмотреть трубку в ТАКОМ месте. Залазить пришлось вниз головой в щель между внешней поверхностью фюзеляжа и нагромождением искореженных ребер жесткости. Стоило отпилить кусок трубки на один пугач, как у Юрки пропало желание пилить дальше. А у меня сил уже не было. Он пообещал, что вторую трубку отпилим позже. Пока нам одного пугача на двоих хватит. Я то! Лопух! Поверил Юрке.
Вот уже пятый день Юрка кормит меня обещаниями. Как только он настреляется, сразу будет моя очередь. Тем более, у меня и спичек нет для заряжания пугача. Юрка говорит, как найдешь, дескать спички, так я тебе пугач сразу и вручу. А где ж я эти спички найду? Что они на земле валяются что ли? Ищи не ищи, ни фига найдешь! Юрка намекает, что надо дома стырить пару коробков. Знает, что я плавать не умею, вот и треплется. «Пугач отдам! Пугач отдам!». Хотя пугач…Пугач - это заманчиво. Не, не отдаст просто так. Так и будет «тянуть резину» всякими отговорками. Юрка натянул на пугач просто отпадную резинку. Не от трусов каких-нибудь. Настоящую! Желтого цвета. Говорит, что от водолазного костюма. У него и рогатка с такой же резиной. Проныра! Где он водолазный костюм почикал? Небось, у морских пограничников выклянчил.
Может прыгнуть? Кузьмич ведь Днепр форсировал, что же я этот ручей не форсирую? Я тоже, может, героем стану. Подумаешь, плавать не умею, нырять то меня Юрка научил. Правда, на мелкоте, там, где по пояс. Всего то и делов – разбегаешься и прыгаешь. Руки вытягиваешь над головой и сам весь в струнку вытягиваешься. И делать ничего не надо. Жди только, пока под водой не остановишься. Главное, носом дно не пропахать. А как замедлился, так сразу встаешь и все нормально. Вода по пояс, нос целый и в итоге метра три пронырнул. Важно со дна пиявок нижней губой не загрести. А мне и надо-то два метра, ну три.
Юрка как заведенный продолжает разоряться: «Пугач, Жека!. Пугач! Отдам! При свидетелях! Во!». Юрка чиркает ногтем большого пальца по верхним зубам. Это означает, что все без обмана, типа «век воли не видать». Папе не нравится, когда мы изображаем такое. Он говорит, что это уголовные штучки. В смысле, выражения вроде: «век воли не видать», «гадом буду», «жадность фраера погубит». Пацаны тут же подхватывают хором: «Жека! Не ссы! Если что, мы тебя спасём».
«Да, вы спасете! Дождёшься!», - кричу я через речку, поддергивая трусы: «И ничего я не ссу! Юрка-а-а! Пугач и рогатку! Тогда прыгну! При свидетелях! Во!», - и повторяю Юркин жест. Вот дурачина! Попался на удочку! Прыгать вовсе не хочется. Даже за пугач и рогатку. Ну, теперь деваться некуда. Надо прыгать.
А если я утону? Что скажут папа и мама? И на крышку гроба что приколотят? Мою панаму что ли? Мне ведь еще надо стать лейтенантом и морским лётчиком. Трусы у меня черные, широкие и длинные. До самого колена. Пацаны говорят,как у иностранных футболистов из фильма «Вратарь». Модные трусы. Я стараюсь думать о трусах потому, что никак не хочется мне прыгать. И думать об этом не хочется. «Согласен!», - кричит Юрка с противоположного берега: «Пугач и рогатку!». Он сдается, не верит, что я прыгну, от того и щедрый такой. «Ну что ты? Струсил?». «Струсил! Струсил! Струсил!», - хором вторят пацаны.
«И ничего я и не струсил!», - мне становится жарко, я и правда трушу: «Я думаю, как прыгать!». «Струсил! Чего тут думать! Разбегайся сильней и прыгай. А мы тут тебя выловим», - начинает советовать Юрка, пока я топчусь в нерешительности на месте.
Продолжается это минуты три. Я молчу. «Ну!»,- снова кричит Юрок. Я изподлобья смотрю на Юрку. Забыл он что ли, что я плаваю как топор? Еще некоторое время все ожидающе смотрят на меня. Потом Юрка разочаровано машет рукой и, отвернувшись от меня, бухается животом на песок. Пацаны тоже молча разворачиваются ко мне спинами.
Я снова поддергиваю трусы и начинаю чертить по траве какие-то линии большим пальцем правой ноги. Мне стыдно за свой болтливый язык. Язык мой – враг мой. Мама всегда так говорит. А еще больше стыдно за то, что я струсил. Я бросаю взгляд через речку. На меня уже никто не смотрит. Страшно мне прыгать. Кузьмич говорит, что страшно всем. Значит я не хуже всех. Вот!
Кое-кто из пацанов оборачиваются на меня. Смотрят. Вдруг прыгну. Вот еще! Взгляды у них какие-то сочувственные. Жалеют, наверное. Раз сочувствуют, значит я слабый. Раз жалеют, значит я жалкий. А я не хочу быть жалким! «Фигня! Героем стану! Всего и делов-то!», - вспоминаю я свои мысли, и мне снова становится стыдно: «Кузьмич. Уж он то не струсил! Даже под пулями и снарядами!». Я все больше злюсь на себя, такого трусливого. Хоть как Кузьмич к бревну пристегивайся! Злюсь и злюсь. Больше и больше. Меня даже начинает трясти не то от злости, не то от страха. Я снова поддергиваю свои модные трусы. Вон они! Никто на меня уже не смотрит. Ну и пусть! Перешагиваю через свои панаму и сандалии, потом разбегаюсь и бухаюсь вниз головой в воду.
Вода больно шлепает меня по пузу. Дурачина, простофиля! Намокшие трусы махом слетают к пяткам. Я с ужасом понимаю, что сейчас останусь без трусов. Как я пойду домой голый? Если пойду! А если утону? Так и найдут без штанов, с голой задницей. Представляю эту картину и тут же растопыриваюсь в глубине крабом, чтобы не потерять трусы окончательно. Я кувыркаюсь в воде, судорожно пытаясь поймать их на самых кончиках пальцев ног. Наконец, мне это удается и я натягиваю свои «черные паруса» чуть не на самую шею. Самое время вздохнуть от пережитого волнения. Но вздохнуть не удается. Я сижу на самом дне, держась за трусы обеими руками. В двух метрах от поверхности. Вода цвета огуречного рассола, как будто я нырнул в банку с маринованными огурцами. Лучи солнца пробиваются с поверхности. Солнечное отражение лежит на поверхности воды и чуть вздрагивает от ряби.
«Ну вот!. Утонул!», - думаю я. Перед глазами встает моя белая панама, прибитая к гробу обитому красным ситцем. Ржавый длинный гвоздь торчит толстой шляпкой прямо из середины панамы. Не иначе матрос с «губы» прибивал. Мне не нравится этот ржавый гвоздь, торчащий из мой панамы. Как будто в голову вбили. И надпись не нравится на памятнике со звездой: « Жека 1955 – 1961 г.г.». Ну, не нравится!
Хотел бы я родиться негром. Черным как ночь и губастым, как Армстронг. С тех пор как я себя помню, моя душа поет. Вот только у меня нет средства, которым я мог бы пропеть эту песню. Я не могу прижать губы к мундштуку трубы или саксофона. И у меня нет голоса, чтобы пропеть эту песню моей души. И нет слов, чтобы описать ее в буквах. И писать я еще не умею. Я никому никогда не рассказывал об этой песне. Иногда, она переполняет меня, так что хочется выплеснуть наружу. Только я не знаю как. Может быть, когда я стану взрослым, я пойму как мне это сделать. Так, чтобы ее услышали все! А пока, она поет только внутри меня. И только я её слышу. Но сейчас песня моей души, из ровной и спокойной, сначала становится учащенной, а потом превращается в «танец с кастаньетами». «Танец с кастаньетами» перерастает в панически ровный, усиливающийся визг. Визг моей души. Не песня, а свинг какой-то! Воздух кончается и нужно что-то делать. Что-то делать… Что делать-то? Что же делать? Когда меня кто-нибудь ставит в тупик, словом ли, делом ли, я теряюсь. Теряюсь и начинаю суетиться. Суетиться и делать глупости. Дядя Петя ставит меня в такие ситуации чаще всех. Ставит и смотрит, как я из них буду выкарабкиваться. Обычно, он скептически молча наблюдает за моими бестолковыми попытками выскочить из «пикового» положения. И когда становится ясно, что все мои усилия терпят крах, произносит: «Начальник паники майор Суета!». Это я «начальник паники майор Суета».
Начальник паники майор Суета! Начальник паники майор Суета! Надо немедленно оттолкнуться от дна ногами в сторону берега, где меня ждут пацаны. Оттолкнуться и ждать пару-тройку секунд, пока инерция не вынесет меня, как дельфина, на мелководье. А уж на мелководье-то я кум королю. Только не знаю я в какой стороне тот берег. Нырять в сторону обрыва бесполезно. Там прямо под берегом глубина. Да и не знаю я в какой стороне обрыв. А вдруг толкнёшься вдоль по течению реки? И ищи свищи!
В голове начинают стучать молоточки в ритм визгу моей души. Я резко отталкиваюсь ногами от дна. Вверх! К солнцу! Прямо в блин солнечного отражения на поверхности! Начальник паники майор Суета!
На воздух я выскакиваю как стеклянный кухтыль. До самого пояса. Это от сильного толчка. Кухтыль - такой стеклянный шар размером с футбольный мяч. Он оплетен сеткой и крепится шкертиком к рыболовецкому тралу вместо поплавка. Шкертик - это веревочка такая. Когда кухтыль утопишь рукой на полметра под воду и выпустишь, он выпрыгивает из воды в воздух целиком.
Воздух. Вгрызаюсь в него зубами. Заорать не получается. Так же быстро как выскочил, я снова ухожу под воду. До самого дна. Сжимаюсь пружинкой и снова прыгаю вверх… После четвертого прыжка силы у меня кончаются, я, по прежнему, сижу по «турецки» на дне омута. В глазах темнеет и вода становится густой, как мамин кисель. Мне уже все равно утонул я или нет. Не продраться через этот огуречный кисель к солнцу. Рот раскрывается для вдоха. Но я еще помню, что вдыхать воду нельзя. Рот полон воды. И тогда я начинаю ее пить. Противную, гадкую жижу! Пить…
Несколько рук хватают меня за трусы, руки, ноги, шею, и тянут наверх из омута. Колени касаются дна на мелководье. У меня нет сил, даже поднять голову из воды. У самого берега меня отпускают, но я падаю лицом в песчаное дно и продолжаю тонуть. Кто-то, наконец, поднимает меня всего из воды и укладывает животом на что-то выпуклое и твердое. Меня долго рвет водой. Сколько ж я ее выпил, что она не кончается? Потом бросают спиной на песок. Передо мной маячит Юркино лицо. Он хлопает меня ладонями по щекам, но мне почему-то не больно. Или больно? Наверное, я просто еще ничего не соображаю.
«Почему так долго?», - спрашиваю я Юрку.
«Что долго?», - обалдевает он.
«Спасали долго…», - вновь бормочу я и закрываю от усталости глаза.
«Ну ты дурак, Жека! Предупреждать надо! Мы не видели как ты сиганул в воду!», - сердито кричит мне в лицо Юрка. Так сердито, что воздух выкрикиваемых им фраз щекочет мне лицо. Я все еще держу руками собственные трусы, натянутые до груди.
«Пугач и рогатку!…», - шепчу я. Мне постепенно становится лучше и мысли возвращаются в русло повседневных интересов: «И спички!».
Спички называют «хрущевскими». Когда чиркаешь ими об коробок, с первого раза не загораются. И со второго не загораются. Только с третьего. А некоторые не загораются вовсе. Ну, а поскольку они даже гореть отказываются, то уж стрелять в моем пугаче не хотят подчистую. Юрка смотрит, как я мучаюсь с пугачом и советует подчистить в трубку еще пару спичек. Гвоздь соскакивает, честно ударяет в трубку и… ничего. Видимо, Юрка не залил свинец в трубку. Надо будет спросить. Потом. А то опять разозлится! Я занудно, раз за разом, взвожу гвоздь и нажимаю на резинку. Раздается пустое клацанье. Опять безрезультатно. И так я щелкаю и щелкаю этим самым пугачовским гвоздем. Юрка настоящий пацан! Он все-таки отдал мне пугач, когда я оклемался после «боевого погружения». Пугач и рогатку! Как обещал. Правда, спички и резинку от водолазного костюма зажал. Вместо нее на пугаче оказалась резинка от трусов. На мои возмущенно вытаращенные глаза он отпарировал моментально: «Резинку я не обещал!». И то правда! Не придерешься! Все правильно, не обещал.
Дома все сошло нормально. Мама немножко поругала меня за мой самоход на речку. Немножко, потому что бабуля не дала развернуться ей в полную силу. Когда бабуля гостит у нас, я чувствую себя как в танке – бронированным со всех сторон. Уж бабуля меня никому в обиду не даст. Мне жалко тех, кто даже попытается меня обидеть. Я позавтракал, опекаемый бабулей. Потом сменил мокрые трусы и, дождавшись, когда бабуля отвлеклась, стянул с подоконника коробок спичек. Теперь у меня есть пугач. О боеприпасах никто за меня заботиться не будет. Надо еще у помпытеха выпросить шариков от сломанных подшипников, для рогатки. У него в сарае полная коробка. Зачем они ему? Рогатки то у него нет!
Мы сидим на скамейке перед подъездом, где я утром беседовал с Кузьмичом. Я занят с пугачом. Пацаны обсуждают планы на вечер. Вечером мы собираемся смотреть в летнем кинотеатре «Полосатый рейс». Пару раз, когда мне надоедает бестолково щелкать пугачом, я, в надежде на выстрел, подчищаю еще по паре спичек в трубку. И снова щелкаю, щелкаю и щелкаю.
Когда, минут через пятнадцать, к нам на скамейку подсаживается помпытех дядя Паша, я работаю в режиме «автопилота». Я уступаю место на скамейке рядом с его сыном Санькой, а сам перемещаюсь им за спину. Сажусь на корточки позади скамейки, как раз против спины дяди Паши. Дядя Паша обнимает Санька за плечи и что-то у него спрашивает. Оттянул гвоздик. Щёлк! Оттянул гвоздик. Щёлк! Только бы Санёк не рассказал про мое утреннее купание. Щёлк! Санек на два года старше меня, но может накляузничать. Водится за ним такое. Оттянул. Щёлк! Дядя Паша упитанный мужчина. Он как колобок, круглый такой. Толкни и покатится. Щёлк! Щёлк! Пару спичек в трубку. Папа говорит, что дядя Паша такой от пива. Он, дескать, его столько выпил, что организм привык и начал приобретать форму пивной бочки. Щёлк! В буфете Дома офицеров пиво разливают прямо из пузатой деревянной бочки. Сначала рабочий выбивает молотком из бочки затычку. Щёлк! Потом буфетчица Маша вставляет туда насос и скачивает пивную пену. Щёлк! Спичку в трубку. Если нужен дядя Паша, можно смело идти в буфет. Щёлк! Мама говорит, что если дяди Паши в буфете нет, значит, он умер. Вообще, дядя Паша хороший помпытех, наши самолеты по его вине не падают. Щёлк! Щёлк! И ремень у дяди Паши держит брюки чуть ниже груди, а форменная рубашка с погонами натянута, как на барабане. Щёлк! Щелк! Если ремень застегнуть на поясе, то брюки свалятся с живота на «пивные» ягодицы дяди Паши. Щёлк! Дядя Паша говорит, что всё, что выше пояса, это «морская грудь». Щёлк! Если дяде Паше отрезать правую ногу, приделать вместо неё деревяшку и дать в правую руку костыль, он, будет похож на капитана Сильвера. Щёлк! Щёл…
Небо раскалывается пополам от грохота производимого пугачом. Воздух становится г