прогулка

Горе моё, пыль земная пусти меня…

Я проснулась от стука собственной двери: забыла закрыть форточку – сквозняк теперь уже будит; гоняется за собственным ветряным хвостом по комнатам, перебирает своими мягкими лапами зелёные глянцевые листья на подоконнике. Блуждающий по комнате густой спёртый воздух мешается с тонкой струйкой дыма – на соседнем балконе кто-то курил; кто-то, глухо стуча каблуками, прошёл под окнами, кто-то шумно проехал на машине. Словно тонкими иглами кололи пульсирующую тишину эти неизвестные “кто-то”. А та в свою очередь изящно вздрагивала, отзываясь протяжным звоном, лишь ей одной слышимым звоном, тихонько вскрикивала и в который раз вновь умирала до следующих непрошенных вторжений. Фонари бесшумно поливали тротуары чайным светом, закрашивая недостатки улиц тем особым очарованием, которое бывает только тёплыми летними ночами. Я села на кровати, зашуршав на всю комнату одеялом.
- О… - только и вырвалось у меня – нога вместо пола обнаружила коробку из-под сока. Это странное “О” было скорее признаком досады, чем удивления. Мокрое полотенце, которым я вечером вытирала волосы, пустая коробка “Gold 100%”, трубочка для сока, пыль на ковре… - я неряха. Даже ночью виден беспорядок на полу. Прожектор на Социуме, что напротив моего дома, светит прямо в окно – это, конечно, не день, но видно всё. Ночью мысли всегда слишком спешат, бегут, наступая друг другу на пятки, стараясь обогнать одна другую. Ночью, вообще, всё обрывочно и сумбурно.
Молча сижу на разложенном диване, завернувшись в мятое одеяло. Странное чувство, когда, просыпаясь посреди ночи, ты будто бы видишь себя со стороны, словно второй “ты” притаился в правом верхнем углу и смотрит от туда на себя же. Сам на себя… смотрит и не может понять, почему он – это он. Это бесконечная тема, неисчерпаемая, тема, на которую каждый имеет “своё” мнение. Вернее, наоборот, почти ни у кого этого мнения нет, потому все придерживаются устоявшихся стандартов. Действительно, зачем иметь собственное мнение, если есть чужое? И не всё ли равно, что оно совсем не оригинально? Зато давно доказанное железными аргументами, которые ведь и не оспоришь! Правда, к сожалению, обычно оно сводится к традиционному, нет, даже исконно русскому “по кочану”.
Моя бабушка всегда говорила, что если ты не видишь себя со стороны сам, тебя видят другие. А потом таинственно добавляла: “…и даже ангелы”. Я всегда посмеивалась над этим, а теперь частенько ловлю себя на мысли, что верю. И даже сейчас кто-то смотрит на меня – на такую сгорбленную, взъерошенную, в одной футболке, смотрит и также думает: почему она – это она?
Очередное потрескивание шин о чёрное полотно дороги подействовало на меня как щелчок перед носом.
Я набрала номер. Трубка отозвалась голосом Джо:
- Да…
- Ты спишь?
- Нет, смотрю какую-то порнуху.
- Приходи ко мне.
Интересно, придёт ли? Придёт, он всегда ко мне приходит. Мы познакомились лет пять тому назад. Я тогда работала в библиотеке, а он приходил каждый день и спрашивал книги, которых в моём замшелом здании никогда и в помине не было. Однажды я не выдержала, отвела его в подвал (это было что-то типа склада уже совсем старых книг) и предложила самолично поискать искомые им нетленки. В итоге Джо застрял там до конца рабочего дня. Вот такая вот странная и немного глупая история нашего знакомства. Хотя, если подумать, мы познакомились ещё раньше. Это было в тот день, когда он пришёл записываться, я тогда ещё попросила по буквам продиктовать его имя и фамилию: ещё бы, какой нормальный русский человек с первого раза поверит, что к нему в библиотеку пришёл записываться человек по имени Джованни Мачавариани?! С первого взгляда как-то нелепо даже.
Засунула руку под диван и вытащила свитер с джинсами, кое-как натянула, медленно и лениво протягивая ноги и руки. Дверь с грохотом захлопнулась – сквозняк добился-таки своего, я даже вздрогнула от неожиданности. Грохот двери в конец раскроил тишину, разбил на тысячи чёрных ночных осколков и высыпал за порог. Я порывисто встала, зацепилась ногой за лампу на полу, щёлкнул выключатель, и мягкими шёлковыми волнами свет разлился по полу, с бесшумной силой ударив мне в глаза. Я на секунду зажмурилась – снова прозрела: повсюду что-то мигало – медленно накаляющаяся лампочка светильника, циферблат электронных часов, стекло “стенки”, ваза… опять же на полу. Только сейчас заметила, что, в основном, даже всякая ерунда стоит у меня на полу… как будто человечество до сих пор не изобрело столы.
В туалете на полочке среди мыла и зубной пасты пылилась давно всеми забытая пачка сигарет. Шкафчик с бытовой химией – не лучшее место для сигарет. Не включая свет, пошарила на нижней полке, тыкаясь, как слепой котёнок в доселе невидимые стенки. Также в темноте молча закурила, сидя на холодном кафеле, молча выпускала гламурный изящный дым в пустое пространство между отчуждённых блестящих стен, молча вглядывалась, хотя и без особого энтузиазма, в очертанья предметов, облитых чёрной краской ночи, молча вспоминала, что разговаривать с самой собой – первый признак шизофрении. Где-то за стеной бешено стучал сливной бачок унитаза. Я закусила нижнюю губу и затушила сигарету о стену, до сих пор обжигающую мою спину холодом неодушевлённого предмета.
Джо, естественно, пришёл. Красная искра нервно заплясала на углу дома. Я встала с каменной, облупленной лесенки у подъезда:
- Джованни Мачавариани, не вы ли решили посетить меня?
- Я… я и моя сигарета.
Как всегда в “состоянии прохождения в себя”. После двух лет знакомства с Джо я внезапно для себя самой поняла, что это чудо – мой идеал. Угрюмый, волосатый, циничный, но любящий и преданный как собака. Он никогда не отличался сердечностью и особенным состраданием, эгоизм порой обвивает его, как змей, заползая в самый мозг – тогда он становится невыносим, но это только так, мелочь, минутная слабость, каких у каждого из нас уйма. За те три года, что мы вместе, мы никогда не рассуждали, действительно ли любовь между нами. Говорят, в первый год – мебель покупают, во второй – переставляют, в третий – делят. Так вот в первый год нашей “мебелью” были Чехов и Достоевский, во второй – мы променяли их на Керуака и Джойса, а в третий – просто перестали читать. Так элементарно глупо мы поставили в тупик это странное высказывание, до сих пор не коснувшееся нас.
- Я оторвала тебя от прекрасных форм?
- Формы как формы, больше, чем должны были бы быть на самом деле.
- Ну, тогда пойдём.
И мы пошли. В чём особенная прелесть характера Джо, так в это в том, что он не задаёт никому, да и сам никогда не задаётся вопросами, типа: зачем и куда. Как-то я проснулась раньше его, намного раньше. Проснулась и боялась пошевелиться – мой древний диван немилосердно скрипит. Так пролежала часа два, не меньше: руки затекли, ноги затекли, уже в туалет хочу, а встать жалко – такой он хорошенький! Восходящее солнце незаметно заползало в комнату и взглядом непрошенного, но высокомерного гостя осматривалось кругом: обшаривало пыльные, тёмные углы и ложилось шёлковой накидкой на мебель, блистало в изящных изгибах чёрного пианино и ласкало щёки Джо, не больно било в его закрытые веки и нежно рассыпалось в волосах. Он был действительно прелестен в тот момент, прелестен и очаровательно мил, как маленький мальчик в День рождения. Мне хотелось тихо улыбаться и гладить его по щекам, гладить всё утро, весь день, всю жизнь!.. Однако зов природы берёт своё. Я всё-таки встала, почти сползла, шурша одеялом и тихонько поскрипывая непослушными пружинами. Умылась, оделась, а Джо всё спал и спал, и меня даже немного собственной досадой обдало – я взяла и вплела ему в волосы толстую, оранжевую, шерстяную нить. А он, проснувшись, даже не спросил о ней. Только умываясь, крикнул мне из ванной: “Мне нравится твоя косичка!”. Без всяких “зачем” и “почему”, и без этого глупого “расплети немедленно!”. Как это было бы по-мальчишески.
Мы шли по ночному, безлюдному и спящему городу. Если бы не сквозняк, я бы тоже сейчас также спала и даже не подозревала бы, что прямо под моим окном идут два разных, совершенно разных, но не представляющих себя друг без друга, человека. Да, мы никогда не говорили о любви между нами, но я-то люблю Джо точно, люблю просто так, ни за что. Обычно любят за что-то: за смазливое личико, за добрый характер, за верность… о деньгах и речи нет, это совсем другое, неправильное и правильное одновременно. А я люблю Джо просто так, за него самого, и если так будет угодно, за его грубоватую душу, хотя грубой она кажется только до тех пор, пока он не захочет показать её в истинном виде, что, в принципе, почти нереально. Даже я не знаю его до конца… в общем-то, как и он сам.
Джо снова закурил и свободной рукой прижал меня к себе.
- Как ты думаешь, из меня выйдет хороший аниматор?
- Ты решил поменять работу?
- Ну, почти… Ну так как?
- Я в общих чертах знаю, что это за работа. Ты хоть знаешь, что будет на собеседовании?
Он молчит. Только слышна его очередная затяжка и гулкие звуки наших шагов. Песок, как первый снег, тихонько поскрипывает под ногами.
- В общем, там нужны артистические способности, и чем они выше, тем выше зарплата. А так, чем больше ты всего умеешь, тем…
- Тем выше у тебя зарплата, - это я уже понял. Ну, кроликов там уж по-любому изображать не надо будет.
- Как раз - таки надо. Плюс, этого кролика придётся изобразить как можно лучше.
Джо меняет работу каждые три месяца, если не чаще. Он никак не может усидеться на одном и том же месте, с одними и теми же людьми. При виде своих новых коллег он неизменно повторяет одну и ту же фразу: “Кому пирогов и сэндвичей, блин!” Смеёмся почему-то только мы с ним… наверное, потому что точно знаем, чем всё это закончится. Пирожки остались только с котятами… и то, только для нас.
Да, я люблю этого законченного циника. Это странно для меня, для него, для всех! В тот момент, когда Джо появился в моей жизни и поставил меня перед фактом, что он всегда будет там, где буду я, мне хотелось стать амёбой. Эти самые амёбы не ищут смысла жизни, не рыщут в поисках любви, вселенской и всепоглощающей, они ничего не ждут от жизни, от себя, от этого странного слова “случай”. Это было что-то вроде кризиса – мне казалось, всему миру наплевать на меня, на то, что я вообще есть: люди либо забывали обо мне, либо предавали, что, в принципе, одно и то же. Я была просто разбита, и совсем не хотелось мириться с мыслью о том, что придётся себя склеивать заново. И вот тогда-то и появился Джо – красивый, высокий, умный; считающий, что лучше сделать новое корыто, чем склеивать старое. Правда, мне тогда в людях виделось слишком мало хорошего и слишком много плохого: вот Джо казался мне смазливым, длинным и занудным… и в добавок ко всему ещё и упорным – почему-то тогда это было плюсом. Это… это считалось хорошей стороной просто потому, что со временем становилось особым вниманием, он был для меня вроде завоевателя, да, вроде завоевателя, принца на белом коне. Мне тогда захотелось поверить в сказку, не сразу, конечно, но всё же. Джо не дарил цветов, не носил конфет, не признавался в любви под луной – у нас не было этого конфетно-букетного периода в отношениях, и мы даже не пили шампанское на закате. Возможно, для кого-то именно это признак настоящей любви… Однако, простите, не надо петь военных песен!
Я прижалась к нему ещё больше:
- И всё-таки, почему у нас не было признаний под луной?
- Ты так досадуешь? Можешь признаться прямо сейчас.
- В таком случае мы должны проникновенно смотреть друг другу в глаза.
- Здесь пахнет дешёвой романтикой. Пошли что ли тогда на набережную – там тоже с этим делом неплохо.
Вот так: немного грубовато и малость цинично. Он никогда не будет делать то, чего хотят другие.
Лунный диск казался начищенной монетой, освещающей кусок чёрного небесного бархата. Ночная тишина разливалась чёрной кляксой по тротуарам и безнадёжно билась о закрытые окна многоэтажек. Ровный, мокрый асфальт шаг за шагом сменялся ямками и выбоинами, словно поломанная беговая дорожка, чуть порванная и затёртая до дыр. Если закрыть глаза и идти медленно, может создаться ощущение, что асфальт под тобой просто проваливается, словно он мягкий, как сладкая вата. Я открывала и закрывала глаза, а верхушки деревьев вокруг то взмывали вверх, то вновь опускались ниже и всё шелестели, шелестели, шелестели. Прохладный ветер поднимал с липких листьев лёгкие воздушные волны и с шумом обрушивал их на фонарные блюдца света, на монету луны, сверкающую посреди ночного пиршества, на одиноких неспящих, что томятся в ночи от ностальгии большой дороги.
Густой воздух пахнул в лицо запахами ночного города и неприступных свинцовых вод. Мы вышли к вокзалу, за которым собственно и была набережная. Немигающими жёлтыми глазницами окон уставились на нас круглосуточные магазины, и только неоновые вставки вяло подмигивали почти сгоревшими лампочками.
- Слишком много света… нет, слишком мало света… - Я задумалась. – Запуталась – света, на самом деле, вполне достаточно, просто захотелось хоть что-то сказать.
Свет с перрона медленно струился всё ниже и ниже, падая на лезвия рельс и ускользая к невидимому горизонту; серые куски гранита между рельсов слились в длинные тёмные реки, - словно темнокожая женщина надела серебристое платье на тонких бретельках. И видна её гладкая, идеальная спина.
Я встала у самых рельсов и задумчиво произнесла, лениво оглядывая этот неправдоподобный “водоём”:
- Там камни…
Джо затушил сигарету и подошву ботинка и молчал. На перроне загремели бутылки, звон стекла эхом удалялся в закоулки теперь уже не видного города.
- Эй! Эй, девушка! – Мотающиеся фигуры и очертанья громоздких теней взывали, видимо ко мне.
Джо сплюнул в сторону и, подняв меня на руки, перешёл через полотно.
Первый раз в жизни он взял меня на руки… хотя, так уж это важно, как давно это было. Джо в тот день пришёл ко мне за книгами – я частенько доставала ему всякий раритет, ибо его болезнь подобными вещами была неизлечима. Я тогда нашла, по его словам, просто бесценную книгу. А он даже не посмотрел в её сторону, как меня увидел, так прямо на пороге и подхватил. Стоит, прижал меня к себе и держит. Я ещё долго потом думала, что это он был мне так благодарен… да, благодарен… Ненавижу благодарность (в том случае, если она проявляется по отношению ко мне), ненавижу её также, как и жалость, - они не могут и не должны быть основополагающими в любви, ибо это уже не любовь… смесь бульдога с носорогом – не иначе. Я не смогла бы строить отношения на жалости и уж тем более на благодарности – на это есть замечательное слово “спасибо”.
В лицо пахнуло холодом. Мы начали спускаться под гору к самой воде. Джо обнял меня за талию одной рукой и поцеловал в висок. Так просто и так незамысловато, и никаких языков. Жаркие объятья, вульгарные лапанья и вызывающее поведение – всё это лишнее, лишь навязанное голубым экраном и книжками в мягких обложках. Это как множество тёмного тряпья, что, раньше не снимая, носили нищие – такое ощущение, что оно вот-вот запутается в ногах, и его обладатель упадёт лицом в самую грязь.
Я присела на корточки в самом внизу лестницы, что ведёт к воде, и опустила руку в пульсирующую кромку, чуть залепленную грязной пеной.
- Джо! – Я подняла голову – он стоял наверху. – Джо, скажи мне что-нибудь.
Он тоже присел на корточки посмотрел на меня:
- Я смотрю на сумасшедшую, которая в три часа ночи балакается в напичканной химикалиями воде. Она сидит внизу, а я – наверху, но это не делает мне чести: мы оба, как дураки, гуляем по совершенно безлюдному городу, а потому находимся на одном ступеньке… - Джо замолчал на секунду. – И поучаствовать во всём этом безумие меня позвала та самая сумасшедшая, что сидит внизу. Лучше девушки у меня никогда не было и больше никогда не будет… лучшей девушки мне не найти, - это он сказал так тихо, что, чтобы услышать, я вся напряглась.
Я успокоилась за него: он никого ни в чём не винит, не злится и не ищет в мелочах оправданий и подтверждений своей озлобленности. Порой мне кажется, что только этим он и живёт. У каждого из нас свои тараканы в голове и появляются они не сами по себе: у него нет друзей, ни одного настоящего друга. Обычно на вопрос “Что ты сегодня делал?”, следует незамысловатый ответ: “Работал и спал”. Он никому не верит, да и, по-моему, и не хочет верить, по крайней мере, до конца. Поэтому, спрашивая его, “Ты мне веришь?”, я неизменно слышу от Джо один и тот же ответ: “Догадайся сама”. Это страшно. Страшно, когда ты, не обманывая хотя бы себя, признаёшься в своём одиночестве, и никто этот факт не оспорит, никто даже не попытается оспорить. Только Джо никогда не говорил, да и не скажет об этом, - он также ненавидит жалость. Нет, это не закостенелое мужское убеждение, что все женщины – курицы, потому и не могут понять никаких других проблем, кроме своих. Это другое, пусть нетвёрдое, но на подсознательном уровне всё же убеждение: женщина по природе своей сердобольна – кинется, чтобы приласкать, пожалеть… и тем самым унизить. Ведь он – представитель сильного пола, значит, и проблемы свои переносит со стойкостью. В какой-то степени это даже правильно, но Джо прикрывает подобную точку зрения фразой: “Мои проблемы – мне решать”. Проще говоря, не лезь! И в этом я с ним согласна. Как бы жизнь нас ни прижимала, как бы ни била извечным гаечным ключом по голове, мы не ползём друг к другу, как те еноты-полоскуны, что видят радость жизни лишь в своём застиранном до дыр белье.
Хотя однажды, кстати, здесь же на набережной, Джо повёл меня смотреть новую баржу, что подогнали к вышкам. На самом деле, новой её можно было назвать с большой натяжкой – на что, в общем-то, он и рассчитывал. Джо помешан на фотографии – ободранные рамы, старые баржи и пустые лавочки в дождливый осенний день (это мои из моих самых любимых). Однако есть представители расы человеческой, которым мешают все остальные. И почему-то этим “остальным” в тот день оказался Джо. Удивительно, но он купил мне мороженое (что само по себе уже нонсенс!) и отправил знакомиться с “с девушкой вон там!.. Это, кажется, Иринка”. Вот так мне до сих пор остаётся только догадываться, откуда у Джо шрам над левой бровью. Довольно благородно с его стороны, не правда ли? После этого случая я поняла, что дело всё не в доверии. Мой Джо, этот циничный эгоист, порой бывает благородным рыцарем, который держит у черты своих проблем дорогих ему людей. Это как вши; он боится, что его проблемы, как вши, перескочат на меня, и я зачешусь до крови. И никакими общепринятыми точками зрениями здесь и не пахнет, и не может пахнуть.
- Джо, - я вновь подняла голову, - я не хочу, чтобы в старости нам нечего было сказать друг другу.
- Не волнуйся, лет через тридцать, нам хватит взаимных упрёков ещё на столько же.
- Нет, кроме упрёков. Я никогда не стану ворчливой, тем более в старости, а ты и подавно. Нет, я не хочу внезапно оказаться пустой… вдруг и ты станешь таким же…
Он не ответит. Не ответит потому, что не боится подобных вещей, просто не позволяет им появляться в мыслях. Пока бабушка была жива, она прочила мне Джо в хорошие мужья. Я объясняла бабуле, что штамп в паспорте дела не меняет: у меня своя квартира, у Джо – своя, мы зарабатываем достаточно, чтобы, открывая холодильник, не улыбаться сочувственно самому себе. Но бабушка даже и слушать меня не желала, называя все мои доводы “капиталистической дурью”. Софья Матвеевна поучала меня выходить замуж после Покрова дня, и только после него. До сих пор не пойму – ну, почему именно после Покрова дня?! Хотя, какая разница, я так и не вышла замуж, а бабушки уже как год нет. Пусть земля ей будет пухом! И всё же во вторник (в среду бабуля отошла в мир иной) она мне напомнила, точно невзначай, когда я уже уходила: “Смотри, держи свою птичку с заморским именем за пазухой, у самого сердца”. Вот таковое вот напутствие я получила от самого мудрого человека, какой только был в моей жизни.
Я взглянула на часы – стрелки приближались к четырём часам. Небо у воды бледно желтело, сливаясь с голубыми крупинками. Линялый жёлтый медленно перетекал в глубокий и властный синий без намёка на грань, а чёрные силуэты деревьев безжалостно резали голубой шифон неба, бесшумно танцуя вальс со свежим утренним ветром. Создавалось такое ощущение, что небо сияло, а всё, что на его фоне, кажется громоздкими и чёрными пятнами: картонные многоэтажки и криворукие деревья, стройные столбы перегоревших фонарей и титаны бетонных вышек, что держат купол неба. Огромные и бесконечно чужие не только мне, но и себе самим. Только Джо казался цветным, не слившимся с этой чёрной бездной: большой, мурлыкающий что-то из Дягилевой, с пляшущим огоньком сигареты во рту.
Я подошла к нему в плотную.
- Давай танцевать…
- Ммм?
Я присела в реверансе, и мы принялись танцевать под его мерное мурлыканье. Интересно, как мы выглядели, нет, не со стороны, а сверху, с самого верха. Две маленькие тёмные фигуры медленно танцуют между сталью водной глади и нагромождением чёрных жирных клякс, тем, что мы называем городом. Звёздный бисер давно потух, и над водой всколыхнулась гордая, алая лента восхода. Тяжёлым шлейфом ночная глубина неба высилась над только что рождающемся восходом. Вода колыхалась и звучно билась о бетонные бортики, с трудом затихала к буйкам и, совсем замолчав, беззвучно удалялась к линии горизонта. И только эта немая пучина медленно выталкивала на небосклон, словно кленовый лист со стекла, всё больше и больше красок, и линия за линией, поглощающие друг друга, густо наливались багровым золотом восходящего солнца. В стороне вокзала начала просыпаться жизнь: первые работники вышли на улицы, дворники звучно подметали перрон, а мы в этот момент танцевали.
- Стой, - Джо остановился, - пошли на вокзал, там сейчас товарняк пойдёт.
И мы побрели к вокзалу, вновь поднимаясь теперь уже наверх по хрустящему песку, по мелким, битым стекляшкам, играющим в солнечном свете отблесками зелёного, тёмно-коричневого и голубого. Я увидела нас вдвоём в стеклянной витрине магазина. Магазин старый, ещё советских времён и уже давно не работает, однако рисунки остались соответствующие тем временам: девушка в старомодном бирюзовом платье и шляпке в тон стоит у толстых белых перил. Я увидела нас вдвоём у этих самых перил: я и Джо, два тёмных, расплывчатых силуэта в холодной стеклянной витрине, и вдруг стало нестерпимо холодно, так холодно, что я прижалась к Джо:
- Холодно…
- А ты отвернись.
Нельзя сделать ничего, что бы он не заметил.
Мы сели во второй вагон электрички: без малейшего понятия, куда она едет, и без билетов. Мы просто сидели вдвоём в пустом вагоне, где не было ни чужих, ни своих, были только мы. Я положила голову на плечо Джо и заметила в окне краешек некогда чистого неба, затянутого теперь серыми охапками туч. Они набежали со всех сторон, как муравьи на сладкую каплю варенья, натянув свои безликие тела на багрянец небесного шёлка. Словно кто-то “хитрый и большой” покурил, только-только покурил и после него до сих пор витает сигаретный дым с кусочками пепла. Вагоны угрюмо задрожали, гулко задребезжали и с некоторой долей озлобленности захлопнули с железным лязгом двери. И мы медленно двинулись в неизвестный, уединённый путь. Мимо заводских построек за полуобваленными оградами, мимо рабочих персиковых зданий с зелёными крышами, вдоль заболоченных и осевших лугов с разбросанными по ним корягами, вдоль светлых берёзовых лесов и тёмных таинственных ельников.
Мы просто были вдвоём в пустом вагоне.
Это был только наш уединённый путь.
Мы дарили его друг другу просто так. Ни за что.
Мы просто любили.

Радость моя, одиноких костры согреют…