Я держу пальцами жёлто-бурую сухую соломку. Она терпко пахнет. Иногда я её перекатываю между подушечками пальцев - тогда оказывается, что она ребристая.
А я бегу по соломке снизу вверх. Да, бегу; мои шесть лапок сами находят выступы на рёбрах стебля, за которые я могу уцепиться. Я умею бегать очень быстро.
И я наблюдаю за муравьём, который бежит по соломке снизу вверх: он маленький и чёрный. Когда он добегат дотуда, откуда двигаться можно только вниз, я ему в этом помогаю: пальцами переворачиваю соломку.
Я не знаю, кто (или что) это сделал, но решаю снова двинуться вверх. Нахожу сяжками следы собственных лапок... Да, здесь я уже был. Здесь задержался. Здесь левая средняя не нашла опоры... Бегу вверх по следам самого себя.
А я прошлый, тот, что бежал раньше этого, бегу по соломке снизу вверх, и вдруг в мозговой ганглий приходит мысль: а ведь мне сюда придётся вернуться ещё раз. Гоню её подальше и продолжаю бег.
В какой-то момент мне кажется, что муравьёв два. Бред какой-то; глючит меня, что ли? Трясу головой: нет, вот он, родной, один. Снова переворачиваю соломку.
И вот смотрю я: чувак соломку туда-сюда крутит. Подхожу и говорю: "Ты чё, охренел? Переклинило, что ли?"
"Вали отсюда, козёл", - отвечаю, а сам продолжаю наблюдать за муравьём. Потом добавляю: "Хрен ты чё понимаешь. Это же поэзия, мудило".
Но я не могу понять, почему соломка всякий раз переворачивается, и это меня утомляет. Отпускаю лапки и падаю в траву.
Я прошлый наблюдаю за тем, как я будущий падает в траву, и думаю: вот-вот, правильно, ещё один пробег вверх, и сделаю то же самое.
То есть это же я и есть!
И он там остался, бедолага! Ну, думаю, надо подать ему знак. Выползаю на кончик какой-то соломки и отчаянно машу ему передними лапками.
Я знаю, что его переклинило оттого, что он ещё не вкурился. Он ведь первый раз пыхал. И я начинаю подавать ему знаки: иди, типа, к нам, бросай солому эту свою.
Чё он лапами машет, не понимаю. Муравей упал. Мне становится грустно, и даже травинка моя будто теряет запах. Не буду больше траву курить.
И вот летаю я над травой и вижу, ползут один за другим два муравья. Нет уж, муравьёв я есть не буду, лучше по привычке комарами да мухами питаться. Мои четыре прозрачных крылышка рождают в воздухе низкий стрекочущий звук.
Оба-на! Стрекозу поймал! Это, пожалуй, поинтереснее муравья будет. Пойду покажу её тому, что руками махал.
Я наблюдаю за ними уже почти без любопытства, потягивая амброзию сквозь маковую соломку человеческих судеб. Я знаю, что у того, со стрекозой, через полчаса откажет сердце, но его откачают. А этот, что махал руками, через пару месяцев сядет на героин. Но нам, демонам, и не такое случалось видеть. И я располагаю поудобнее своё эфирное тело.
На меня дунуло невесть откуда взявшимся ветерком. Подставляю дыхальца - воздух нечистый. Подставляю сяжки - чертовщина какая-то. Ветер так не дует. Вновь хватаюсь за сухую соломку, что упала на меня с неба, и тяну её к муравейнику. А вот ещё двое подбегают. Попрошу-ка их помочь.
Как бы он не надорвался. Усердный какой. Пойти помочь ему, что ли?
И я так думаю.
Смотрю, сами ко мне идут. Оба. Один со стрекозой, один тот, что руками махал. Должно быть, колёс каких-нибудь наелись, и вот передозировка вышла. Это что-то новенькое, в книге судеб не прописано.
Да не хочу я туда! Чего вы меня в трубу тащите, демоны проклятые!
Вот мы втроём и тащим её в муравейник.
А мы втроём тащим их в ад сквозь мировую трубу.
А мы, кажется, умерли.
Зато я улетела.
И только мне хуже всех. Сама я двигаться не могу, вся сухая, какие-то трое идиотов других двоих сквозь меня тащат, трое других чудовищ тащат меня к себе в муравейник.
И я, горкой возвышающийся рядом с молодой сосной, принимаю в себя трёх своих жильцов и новую соломку.